Глава 1

      Даже когда поезд с боковой ветки въезжал на станцию, я говорила себе: «Еще не слишком поздно. Ты можешь уехать прямо сейчас».
   Во время путешествия — я пересекла Ла-Манш накануне вечером и ехала весь следующий день — я собирала все свое мужество, уверяя себя, что я не глупая девчонка, а вполне разумная женщина, решившая довести задуманное до конца. Что случится со мной, когда я приеду в замок, зависело не от меня; но я обещала себе, что буду действовать с достоинством и вести себя так, будто я не была отчаянно взволнована, чтобы никто не заподозрил, что при мысли о моем возможном будущем в случае отказа меня охватывала паника. Я не должна была никому показывать, как много для меня значил заказ, ради которого я ехала сюда.
   Моя наружность, как я чувствовала, — впервые в жизни — работала на меня. Мне было двадцать восемь и, в своем дорожном серовато-коричневом костюме и такого же цвета фетровой шляпе, скорее удобной, чем изящной, да к тому же посте ночного путешествия, я, конечно, выглядела на свой возраст. Я была не замужем, и поэтому часто ловила на себе жалостливые взгляды и слышала, как обо мне говорили «старая дева» и «засиделась». Меня это раздражало — подразумевалось, что основной смысл существования женщины — самоотверженная служба некоему мужчине; я решила опровергнуть эту присущую сильному полу иллюзию с тех пор, как мне исполнилось двадцать три года, и считала, что мне это удавалось. В жизни могут быть и другие интересы; и я утешала себя тем, что нашла свое призвание.
   Поезд замедлял ход. Единственным человеком, сошедшим на станции кроме меня, была крестьянка с корзиной яиц в одной руке и живой курицей в другой. Я вынесла свой багаж — саквояжей было несколько, так как в них были все мои пожитки — скромный гардероб и инструменты, которые понадобятся для работы.
   У ограды стоял единственный носильщик.
   — Добрый день, мадам, — сказал он. — Если вы не поторопитесь, младенец родится до вашего приезда. Я слышал, что у вашей Мари схватки начались три часа назад. Акушерка поехала к ней.
   — Надеюсь, на этот раз будет мальчик. Вечно эти девочки. Что ж, на все воля божья…
   Носильщик, очевидно, больше интересовался мной, чем полом ожидаемого младенца. Во время разговора он смотрел на меня.
   Саквояжи теперь стояли около меня, и когда он шагнул вперед, собираясь свистком дать сигнал поезду к отправлению, пожилой мужчина торопливой походкой вышел на платформу.
   — Привет, Жозеф! — приветствовал его носильщик и кивнул в мою сторону.
   Жозеф посмотрел на меня и покачал головой.
   — Должен быть мужчина, — сказал он.
   — Вы из замка Гейяр? — спросила я по-французски — на этом языке я с детства говорила бегло. Моя мать была француженкой и, когда мы бывали одни, мы разговаривали с ней на этом языке, хотя в присутствии отца всегда говорили по-английски.
   Приоткрыв рот и недоверчиво поглядывая, Жозеф подошел ко мне:
   — Да, мадемуазель, но…
   — Вы, видимо, приехали за мной.
   — Мадемуазель, я приехал за месье Лоусоном, — он с трудом выговорил английское имя.
   Я улыбнулась и постаралась сохранить невозмутимость, помня о том, что это самое незначительное из препятствий, которые мне предстояло преодолеть. Я показала на этикетки багажа: Д. Лоусон.
   Потом сообразив, что Жозеф, возможно, не умеет читать, объяснила:
   — Я мадемуазель Лоусон.
   — Из Англии? — спросил он.
   Я подтвердила его предположение.
   — Мне сказали, что приедет английский джентльмен.
   — Произошла ошибка. Вместо него — английская леди.
   Он почесал в затылке.
   — Так мы едем? — спросила я. И посмотрела на багаж. Носильщик медленно подошел и, когда он и Жозеф обменялись взглядами, я сказала твердым голосом:
   — Отнесите, пожалуйста, мой багаж в э… в экипаж; пора ехать в замок.
   Я много лет училась самообладанию и ничем не выдала волнение, которое испытывала тогда. Мое поведение здесь было столь же уверенным, как и дома. Жозеф и носильщик отнесли мои вещи к ожидавшей нас двуколке; я последовала за ними, и через несколько минут мы тронулись в путь.
   — Замок отсюда далеко? — спросила я.
   — Около двух километров, мадемуазель. Вы скоро увидите его.
   Я смотрела вокруг на плодородную, знаменитую своими виноградниками землю. Стоял конец октября, урожай был собран, и теперь они, наверняка, готовятся к следующему урожаю. Мы проехали небольшой городок с церковью и ратушей, возвышавшимися над площадью, с узкими разветвляющимися улочками, с лавочками и домами; а затем я впервые увидела замок.
   Эту минуту я не забуду никогда. Мой здравый смысл — которого, как я себя утешала в последний год, у меня было предостаточно, что компенсировало отсутствие других достоинств, — мгновенно улетучился, и я забыла те трудности, которые столь безрассудно навлекла на себя. Несмотря на возможный неблагоприятный исход, который, как подсказывала логика, был неизбежен, я рассмеялась вслух и произнесла: «Мне все равно, что произойдет. Я рада, что приехала».
   К счастью, я сказала это по-английски, и Жозеф не мог понять моих слов. Я быстро произнесла: «Итак, это и есть замок Гейяр!»
   — Да, это замок, мадемуазель.
   — Не единственный Гейяр во Франции. Я знаю еще один, в Нормандии, конечно. Тот самый, где томился в заключении Ричард Львиное Сердце.
   Жозеф усмехнулся, а я поспешила продолжить: — Древние руины восхитительны, однако старинные замки, сохранившиеся до наших дней, еще более очаровательны.
   — Старинный замок несколько раз едва удавалось спасти. Еще бы, во времена Великого Террора он был почти разрушен.
   — Какое счастье, что этого не произошло!
   Мне хотелось надеяться, что Жозеф не уловил волнения в моем голосе. Я была очарована замком, мне страстно хотелось жить в нем и как следует изучить его. Я чувствовала, что это место предназначено для меня, и что если меня отвергнут, я буду ужасно несчастной, и не только потому, что не знала, что мне делать по возвращении в Англию.
   Я ненадолго отвлеклась от размышлений о замке, чтобы обдумать эту неприятную возможность. Где-то на севере Англии у меня была дальняя родственница — кузина моего отца, о которой он постоянно рассказывал. «Если со мной что-нибудь случится, ты всегда можешь поехать к кузине Джейн. Она женщина с характером, тебе придется несладко, но, во всяком случае, она выполнит свой долг». Незавидная перспектива для женщины, лишенной личной привлекательности — ключа к замужеству — и создавшей себе защитную оболочку, состоящую, в основном, из гордости. Кузина Джейн… никогда! — сказала я себе. Лучше я стану одной из бедных гувернанток, зависящей от прихотей равнодушных хозяев и непослушных детей, которые тоже могут быть дьявольски жестокими. Я лучше пойду в компаньонки к какой-нибудь ворчливой старухе. Если мне сейчас откажут, я буду безутешна, не только потому, что темная пропасть одиночества и унижения разверзлась передо мной, но и потому, что я буду лишена безграничной радости работы, которую я любила больше всего на свете, в таком месте, которое одним лишь своим существованием могло сделать мою жизнь интересной.
   Замок оказался не совсем таким, каким его представляла: он превзошел все мои ожидания. Бывают случаи в жизни, когда реальность оказывается более захватывающей, более волнующей, чем картина, нарисованная в воображении — но эти случаи редки, и когда они происходят, их нельзя упускать.
   Так что уж лучше отвлечься от этих горьких дум и наслаждаться этими волшебными мгновениями, потому что они вполне могли оказаться моей последней радостью на много лет вперед.
   Поэтому я полностью отдалась созерцанию великолепного образца архитектуры пятнадцатого века и раскинувшихся посреди этого края виноградников. Своим натренированным глазом я могла определить время его постройки с точностью до одного — двух десятилетий. В шестнадцатом и семнадцатом веках замок усиленно достраивался, но эти постройки не размывали симметрии, скорее, придавали ей определенное своеобразие. Круглые башни возвышались по бокам основного здания. Главная лестница должна быть — я это знала — в многоугольной башне. Я была прекрасно осведомлена обо всем, что касалось старинных построек, и, хотя в прошлом я часто обижалась на отношение отца ко мне, я была ему благодарна за все, чему он меня научил. Вид снаружи был чисто средневековый, и массивные опоры и башни придавали зданию вид защитного сооружения. Я приблизительно определила толщину стен с узкими оконными проемами. Настоящая крепость. Взгляд мой скользнул с главной башни, возвышавшейся над подъемным мостом, ко рву — давно высохшему, конечно — и я заметила, что он порос густой зеленой травой. Меня охватило волнение, когда я смотрела на парапет с выступами, опирающийся по внешнему фасаду на многочисленные навесные бойницы.
   Старый Жозеф что-то говорил. Я поняла, что он решил, что прибытие женщины вместо мужчины его не касалось.
   — Да, — говорил он, — в замке ничего не меняется. Об этом заботится господин граф.
   Господин граф. Это был тот самый человек, с которым мне предстояло встретиться. Я представляла его себе — надменный аристократ, из тех, что с холодным равнодушием проехал бы в своей крытой двуколке по улицам Парижа к гильотине. Он наверняка прогонит меня.
   — Странно, — скажет он. — Мой вызов предназначался вашему отцу. Немедленно уезжайте.
   Бесполезно будет оправдываться: «Я обладаю теми же познаниями, что и мой отец. Я работала с ним. На самом деле я знаю о старинных полотнах больше него. Эту сторону дела он всегда оставлял мне».
   Сторона дела! Как объяснить надменному французскому графу, что женщина может быть столь же компетентной, столь же образованной в области реставрации картин, что и мужчина.
   — Господин граф, я сама художница…
   Я могла вообразить себе его презрительный вид. «Мадемуазель, меня не интересует ваша квалификация. Я вызывал месье Лоусона. Вас я не вызывал. Поэтому, будьте так любезны, немедленно покиньте мой дом (…мою резиденцию? …мой замок?)»
   Жозеф смотрел на меня проницательным взглядом. Я видела — для него было очень странно, что господин граф вызвал женщину.
   Мне очень хотелось расспросить его о графе, но, конечно же, я не могла этого сделать. Нет, нужно настроиться; я должна чувствовать, что нет ничего необычного в том, что я заняла место отца, и это я должна донести до других.
   В моем кармане лежало приглашение. Хотя это вряд ли можно было так назвать. Господин граф редко приглашал, он обычно приказывал, как властелин подданному.
   Властелин замка! Граф де ла Талль вызывает Д. Лоусона в замок Гейяр для выполнения работ над его картинами, согласно предварительной договоренности. Отлично, меня зовут Даллас Лоусон, и если вызов предназначен Даниэлю Лоусону, тогда я отвечу, что Даниэль Лоусон уже десять месяцев, как умер, и что я, его дочь, в прошлом помогавшая ему в работе, теперь продолжаю его дело.
   Три года назад мой отец состоял в переписке с графом, который слышал о его работе — отец был хорошо известен как специалист по старинным зданиям и картинам. В этих условиях было естественно, что я выросла в почтении к этим вещам, которое затем переросло в страсть. Отец поощрял эту страсть, и мы проводили много времени во Флоренции, Риме и Париже, слоняясь по музеям и рассматривая сокровища изобразительного искусства; и в Лондоне каждую свободную минуту я проводила в художественных галереях.
   Мать моя не отличалась крепким здоровьем, а отец был почти постоянно погружен в работу — разумеется, по большей части я была предоставлена самой себе. У меня было мало знакомых, и я так и не научилась легко сходиться с людьми. В детстве я не была хорошенькой и чувствовала всю невыгодность этого обстоятельства, что нужно было постоянно скрывать; таким образом, мой характер приобрел весьма неприглядную черту — высокомерие. При этом мне очень хотелось общаться с людьми, очень хотелось иметь друзей. Мне было страшно интересно, чем занимаются другие люди, мне всегда казалось, что их жизнь гораздо увлекательнее моей. Затаив дыхание, я вслушивалась в беседы, не предназначенные для моих ушей; часто я тихонько сидела на кухне, когда двое наших слуг, один постарше, другой помоложе, обсуждали свои хвори и любовные похождения; когда мы с матерью ходили за покупками, я стояла тихо, прислушиваясь к тому, о чем говорили люди в магазинах, а когда к нам кто-то приходил домой, меня часто заставали за подслушиванием, как выражался мой отец. Он не одобрял подобных привычек.
   Я поступила в художественную школу и некоторое время жила собственной жизнью, а не чужой, почерпнутой из обрывков разговоров. И это тоже не устраивало моего отца, потому что тогда я влюбилась в молодого студента. В приливе романтического настроения я все еще вспоминала с тоской те весенние дни, когда мы с ним бродили по Сент-Джеймс и Грин-Парк, слушали ораторов у Мраморной Арки и прогуливались вдоль Серпентайн в сторону Кенсингтон-Гарденс. Там я всегда погружаюсь в воспоминания, поэтому теперь стараюсь, по возможности, избегать этих мест. Отец возражал потому, что у Чарльза не было денег. К тому же мать, которая к этому времени лишилась остатков здоровья, нуждалась во мне.
   Сцены великого самоотречения не было. Этот роман возник из весны и юности, и с наступлением осени он завершился.
   Возможно, отец считал, что будет лучше, если я не буду иметь возможности увлечься кем-нибудь еще, и предложил мне оставить художественную школу и работать с ним. Он говорил, что сможет научить меня гораздо большему, чем я когда-либо узнаю там; конечно, он был прав, но, хотя я многому у него научилась, возможность знаться с людьми моего возраста и жить своей личной жизнью была утрачена. Моя жизнь протекала между работой с отцом и уходом за матерью. Кода она умерла, я надолго была оглушена этим горем, и, немного оправившись, почувствовала, что уже не молода, и с тех пор, убедив себя в том, что не представляю интереса для мужчин, свое стремление к любви и замужеству обратила в страсть к живописи.
   — Эта работа для тебя, — сказал мне однажды отец. — Ты стремишься восстановить все.
   Я поняла, о чем он говорил. Когда-то я мечтала сделать из Чарльза великого художника, а он хотел быть беззаботным студентом. Может быть, поэтому я его и потеряла. Я хотела восстановить в матери ее прежнюю силу и интерес к жизни. Я старалась прогнать апатию, охватившую ее. Но, надо сказать, я никогда не пыталась изменить отца, да это было бы и совершенно невозможно. Я понимала, что силу характера я унаследовала от него, а в то время он был сильнее меня.
   Я помню тот день, когда пришло первое письмо из замка Гейяр. Граф де ла Талль владел картинной галереей, старинные полотна требовали восстановления, и желал проконсультироваться у отца о частичной реконструкции замка. Может ли месье Лоусон приехать в замок Гейяр, определить необходимый объем работ и, если взаимная договоренность будет достигнута, остаться там до завершения реставрации?
   Отец был в восторге. «Я пришлю за тобой, если это будет возможно, — говорил он мне. — Мне потребуется твоя помощь в работе над картинами. Тебе очень понравится место. Замок пятнадцатого века, и надеюсь, сохранилась большая часть оригинальной постройки. Это будет просто великолепно.
   Я затрепетала. Во-первых, мне безумно хотелось провести несколько месяцев во французском замке, во-вторых, отец готов был признать мои обширные познания в том, что касалось картин.
   Однако, в следующем письме граф отсрочил приглашение. Не вдаваясь в подробности, он писал, что при нынешних обстоятельствах визит невозможен. Он даст знать позже.
   Отец умер совершенно неожиданно от удара примерно через два года с того дня, как получил это письмо. Было ужасно сознавать, что я осталась совсем одна. Я чувствовала себя одинокой, обделенной и растерянной; кроме того, у меня было очень мало денег. Я помогала отцу в работе, и теперь не знала, что будет дальше — хотя люди и привыкли к тому, что я помогала ему и несомненно была очень полезна в этом качестве, как они отнесутся к тому, что я его заменила?
   Я обсудила это с Анни, нашей пожилой служанкой, работавшей у нас много лет, а теперь уезжавшей к своей замужней сестре. Она считала, что у меня только два пути: я могла быть гувернанткой, — как многие женщины из приличных семей, — или чьей-нибудь компаньонкой.
   — Ни то, ни другое, — сказала я ей.
   — Нищие не выбирают, мисс Даллас. Многие молодые женщины с вашим образованием в таком положении вынуждены заниматься этим.
   — Я работала с отцом.
   Она кивнула, но я знала, о чем она думала: никто не закажет молодой женщине работу, которую делал отец. И неважно, что я могла ее выполнить не хуже. Я женщина, и поэтому никто не поверит, что моя работа вообще может быть приемлемой.
   Когда пришел вызов, Анни еще была у меня. Граф де ла Талль извещал, что теперь готов, и месье Д. Лоусон мог начать работу.
   — В конце концов, я и есть Д. Лоусон, — заметила я Анни. — Я могу не хуже отца реставрировать картины. Нет причины отказываться.
   — Есть причина, — мрачным голосом сказала Анни.
   — Надо решиться. Или это, или потратить свою жизнь на уроки. Адвокаты отца уверяли меня, что необходимо срочно зарабатывать на жизнь. Только вообрази, учить детей рисовать, когда у них нет таланта и они не хотят учиться! Или, может быть, проводить время в компании старой капризной леди, которая станет придираться ко всему, что я делаю!
   — Вам придется взяться за первое, что попадется, мисс Даллас.
   — Мне попалось это — поэтому этим-то я и займусь.
   — Это неправильно. Это никому не понравится. Когда вы ездили с отцом и работали с ним, все было в порядке. Но сами вы не можете этим заниматься.
   — Я же закончила работу после его смерти… помнишь, В Морнингтон-Тауэрс.
   — Ну, это же начинал отец. Но поехать во Францию… в чужую страну… молодая женщина… одна!
   — Не нужно думать обо мне как о молодой женщине. Анни. Я реставрирую картины. Это совсем другое.
   — Я надеюсь, вы все равно не забудете о том, что вы молодая женщина. Не нужно ехать, мисс Даллас. Так не поступают. Я знаю. К тому же, это будет плохо для вас…
   — Плохо? В каком смысле?
   — Ну… понимаете, это не совсем прилично. Какой мужчина захочет жениться на молодой женщине, которая была за границей совсем одна?
   — Я не ищу мужа, Анни. Я ищу работу. И вот что я тебе скажу: моей матери было столько же лет, сколько и мне, когда она с сестрой приехала в Англию к своей тетке. Эти две девушки ходили в театр одни. Представь себе! Мама рассказывала мне, что делала еще и не такое. Однажды она пошла на политический митинг — в подвале на Ченсери-Лейн… и именно там она и познакомилась с отцом. Так что, если бы она не была такой смелой и любящей риск, у нее бы не было мужа — по крайней мере, этого.
   — Вы всегда умели представить то, чего хочется вам, единственно правильным. Уж я-то вас давно знаю. Но повторяю: это неправильно и я не изменю своего мнения.
   Но это должно было быть правильным. И поэтому, после долгих мучительных размышлений, я решила принять вызов и поехать в замок Гейяр.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Как я и предполагала, моя комната находилась рядом с главной башней. Оконный проем был так велик, что вмещал две каменные скамьи по обеим сторонам, но сужался до размеров щели. Чтобы выглянуть из окна, мне приходилось вставать на цыпочки; под окном был ров, а за ним деревья и виноградники. Было занятно, что даже когда я думала о неопределенности своего положения, я не могла сдержать своего восхищения домом и его богатствами. Отец был таким же. Самым важным в его жизни были памятники древности, а после них шли картины. У меня картины находились на первом месте, но я унаследовала часть его увлеченности архитектурой.
   Не менее живописной, чем оконный проем, была сама комната — несмотря на высокий потолок, она даже среди бела дня оставалась затемненной. Меня поразила толщина стен, хотя я и предполагала, что они должны быть такими; громадный гобелен, покрывавший почти полностью одну из стен, был выполнен в приглушенных переливчато-синих тонах и расписан павлинами — павлины в саду с фонтанами, колоннами, с раскланивающимися дамами и кавалерами, — явно шестнадцатого века. Позади кровати с балдахином был занавес, отодвинув который, я обнаружила альков, типичный для французских замков. Величиною он был с небольшую комнату со шкафом, сидячей ванной и туалетным столиком, на котором стояло зеркало. Мельком я заметила свое отражение и неожиданно рассмеялась.
   Да, вид у меня был представительный. Даже внушительный. Вся я в дорожной пыли, шляпа съехала далеко назад и шла мне еще меньше, чем обычно; мои волосы — длинные, густые и прямые, единственная моя гордость — совершенно не были видны.
   Служанка принесла горячей воды и предложила холодную курицу и графин здешнего вина. Я с восторгом приняла это предложение и была рада, когда она ушла — ее нескрываемое любопытство и оживление в моем присутствии напоминало мне о всем безрассудстве совершенного поступка.
   Я сняла жакет и эту ужасную шляпу. Затем вынула шпильки и распустила волосы по плечам. Теперь я выглядела совсем по-другому — не только моложе, но и беззащитнее. Теперь я могла позволить себе выглядеть напуганной девчонкой, а не уверенной в себе женщиной, маску которой пыталась надеть. Очень важно, как ты выглядишь, и я не должна об этом забывать. Я гордилась своими волосами — темно-русыми с каштановым оттенком, почти рыжими в ярком солнечном свете.
   Вымывшись в сидячей ванне с головы до ног, я почувствовала себя посвежевшей. Затем переоделась в серую шерстяную юбку и легкую кашемировую блузку подходящего оттенка. Блузка застегивалась под самую шею, и я уверяла себя, что в ней меня можно принять за тридцатилетнюю женщину — конечно, если подобрать вверх волосы. Я не любила серый цвет. Инстинктивно я чувствовала, что некоторые оттенки голубого, зеленого, красного и бледно-лилового в сочетании с серой юбкой придали бы мне большую выразительность; однако, как бы я ни любила комбинировать цвета в живописи, я не хотела так же экспериментировать с одеждой. Одежда, в которой я работала, была темно-коричневой, простой и строгой, как и та, что носил мой отец — я носила и его жакеты, которые мне были широковаты, но сидели вполне сносно.
   Когда я застегивала блузку, в дверь постучали. Я заметила свое отражение в зеркале над столиком: на щеках появился легкий румянец, волосы лежали по плечам до пояса, словно плащ. Я вовсе не была похожа на ту бесстрашную женщину, что вошла в эту комнату.
   — Кто там? — спросила я.
   — Мадемуазель, ваш обед.
   Служанка вошла в комнату. Одной рукой я откинула волосы назад, а другой чуть-чуть отодвинула занавес.
   — Пожалуйста, оставьте его здесь.
   Она поставила поднос и ушла. И тут я ощутила, как голодна, и вышла осмотреть содержимое подноса. Кусок курицы, ломоть хрустящего хлеба только что из печи, масло, сыр и графин вина. Я тут же села и принялась есть. Как вкусно! Здешнее вино, сделанное из винограда, что растет около замка! После еды и вина меня потянуло в сон. Похоже, оно было крепким; к тому же я устала. Я путешествовала весь предыдущий день и всю ночь; ночью накануне я спала мало и почти ничего не ела.
   Сонное умиротворение овладело мной. В любом случае, некоторое время я пробуду в замке и увижу все его сокровища. Я вспомнила другие случаи, когда мы с отцом приезжали в знаменитые дома. Я вспомнила волнение от встреч с редчайшими произведениями искусства, тот свет понимания и восхищения, что был сродни радости творения их создателей. Я была уверена, что что-то подобное ждет меня в замке… если только я смогу остаться здесь и насладиться ими.
   Я закрыла глаза и ощутила вновь перестук колес поезда; мысли мои были о жизни в замке и за его стенами. О крестьянах, выращивающих виноградную лозу, их ликовании во время сбора винограда. Интересно, у той крестьянки родился мальчик? И что думает обо мне кузен графа? А может, он уже и думать обо мне забыл? Мне снилось, будто я в картинной галерее, работаю над восстановлением картины, и цвета, что появляются из-под слоя вековой пыли, ни с чем не сравнимы в своем великолепии — изумрудно-зеленый на сером фоне… алый с золотом.
   — Мадемуазель…
   Я вскочила с кресла и какое-то мгновение не могла сообразить, где я. Передо мной стояла женщина — маленькая, тонкая, морщинка на ее лбу скорее выражала озабоченность, чем раздражение. Пепельные волосы в кудряшках и с челочкой взбиты в тщетной попытке скрыть их немногочисленность. Серые глаза внимательно изучали меня. На ней была белая блузка с маленькими розовыми бантиками и темно-синяя юбка. Руки нервно теребили розовый бантик у воротника.
   — Я уснула, — сказала я.
   — Вы, должно быть, очень устали. Месье де ла Талль предложил мне проводить вас в галерею, но, может быть, вы еще немного отдохнете?
   — О нет, нет. Который час? — Я взглянула на золотые часы, приколотые к моей блузке — они достались мне от матери, — и волосы снова рассыпались по плечам. Я слегка покраснела и откинула их назад, — Я так устала, что заснула. Я ехала сюда всю ночь.
   — Конечно. Я за вами вернусь…
   — Вы очень любезны. Пожалуйста, скажите, кто вы? Меня зовут мисс Лоусон, я из Англии…
   — Да, я знаю. Мы думали, что приедет джентльмен. Меня зовут мадемуазель Дюбуа, я гувернантка.
   — Я… не думала… — Я запнулась. Как я могла знать, кто есть кто в этом доме? Мысль о том, что волосы мои распущены, а не уложены в прическу приводила меня в замешательство. Из-за этого я запиналась, что никогда не случилось бы, сохрани я свою обычную суровую манеру.
   — Я вернусь за вами… скажем, через полчаса?
   — Через десять минут я приведу себя в надлежащий вид и буду счастлива принять ваше любезное приглашение, мадемуазель Дюбуа.
   Она перестала хмуриться и очень неуверенно улыбнулась. Когда она ушла, я вернулась в будуар и посмотрела на себя. Ну и вид! Лицо мое пылало, глаза блестели, а волосы совершенно спутались! Я зачесала волосы со лба, заплела их в косу и заколола в тяжелый пучок на макушке. Так я выглядела даже выше ростом. Краска постепенно сходила с лица, глаза стали серыми. Оттенок их менялся в зависимости от цвета моей одежды, так же, как от цвета неба меняется цвет моря. Поэтому мне следовало бы носить зеленое и голубое; но уверив себя, что не в личной привлекательности мое преимущество, и что если я собираюсь завоевать доверие своих работодателей, то должна представлять себя здравомыслящей женщиной, я отдавала предпочтение строгим тонам и суровой манере держаться. Я считала, что для одинокой женщины это оружие в борьбе за выживание. Лицу своему я постаралась придать выражение, не допускавшее никаких вольностей, и к моменту возвращения мадемуазель Дюбуа я была готова играть привычную роль.
   Увидев меня, она удивилась, и я поняла, насколько неблагоприятным было первое впечатление, которое я произвела на нее. Взгляд ее скользнул по моей прическе — гладкой и строгой, ни один волосок не выбивался — и я почувствовала мрачное удовлетворение.
   — Извините, я вас тогда побеспокоила, — тон ее был извиняющимся. Инцидент был исчерпан, я сама была виновата — не услышала стука. Я сказала ей об этом и добавила:
   — Этот, месье де ла Талль, просил вас проводить меня в галерею? Я сгораю от нетерпения увидеть картины.
   — Я не очень разбираюсь в картинах, но…
   — Вы сказали, что вы гувернантка. Значит, в замке есть дети.
   — Да, Женевьева. У господина графа только один ребенок.
   Любопытство мое было сильно, но расспросы были неуместны. Она колебалась, похоже, ей хотелось поговорить, а мне так хотелось узнать побольше! Но я держала себя в руках и оптимизма у меня прибавлялось с каждой минутой. Ванна, пища и небольшой отдых совершили со мной маленькое чудо.
   — Женевьева — еловый ребенок.
   — Это часто бывает. Сколько ей лет?
   — Четырнадцать.
   — Тогда я уверена, что вы с ней легко справляетесь.
   Она с недоверием посмотрела на меня, губы ее скривились:
   — Просто, мадемуазель Лоусон, вы не знаете Женевьевы.
   — Единственный ребенок, и вероятно, избалована?
   — Избалована! — В ее голосе зазвучали странные нотки. Страх? Опасение? Я не могла понять. — И это… тоже.
   Она не справлялась. Это было очевидно. На мой взгляд, она совершенно не годись на роль гувернантки. Если они взяли такую женщину на эту должность, тогда мои шансы на получение реставрационной работы были довольно велики: я гораздо представительнее этого несчастного существа, хотя и принадлежу к слабому полу. И не считает ли граф образование своего единственного ребенка делом не менее важным, чем реставрация картин? Впрочем, это предстояло еще выяснить. Мне не терпелось встретиться с этим человеком.
   — Должна вам сказать, мадемуазель Лоусон, что справиться с этой девочкой невозможно.
   — Должно быть, вы недостаточно строги, — беспечно сказала я и переменила тему разговора— Какой большой замок! Галерея уже близко?..
   — Я вам покажу. Поначалу здесь можно заблудиться. Со мной это случилось. Даже сейчас я иногда нахожусь в затруднении.
   «Вы всегда будете находиться в затруднении», — подумала я.
   — Вероятно, вы здесь уже давно, — продолжила я разговор, когда мы проходили через коридор к лестнице.
   — Довольно давно… восемь месяцев.
   Я рассмеялась. — Вы считаете, что это долгий срок?
   — Другие здесь столько не задерживались. Не больше шести месяцев.
   Мои мысли с резьбы на балюстраде переключились на дочь хозяина. Вот почему мадемуазель Дюбуа осталась. Женевьева избалована так, что трудно подобрать гувернантку. Однако суровый Властелин Замка мог бы справиться со своей дочерью. Должно быть, его это не заботило. А графиня? Странно, я не думала о графине до того, как мадемуазель Дюбуа упомянула дочь. Естественно, она должна была быть, раз был ребенок. Она, наверное, сейчас с графом, поэтому меня встретил кузен.
   — Вы понимаете, — продолжала она, — я все время говорю себе, что нужно уйти. Дело в том…
   Она не договорила, да это и не было нужно, потому что я все очень хорошо поняла. Куда она пойдет? Я представила себе ее унылое жилище… а может, у нее была семья… В любом случае, ей приходилось зарабатывать на жизнь. Таких, как она, много — в отчаянии променявших гордость и достоинство на пищу и кров. Да, я ее прекрасно понимала. Моя судьба в этом отношении была не лучше: благородная дама без средств к существованию. Что может быть непереносимее благородной бедности! Воспитанная как леди, образованная не хуже — а может быть и лучше — чем люди, которым должна служить. Все время ощущая, что тебя «ставят на место». Ни примитивных, как у слуг под лестницей, радостей жизни, ни комфорта, как у членов семьи. Одним словом, адское существование. О, это было невыносимо и при этом очень часто неизбежно. Бедная мадемуазель Дюбуа! Она не знала, какую жалость вызывала во мне… и какой страх.
   — В любой работе всегда есть недостатки, — успокаивала я ее.
   — Да, конечно. Но в этой столько…
   — Замок, похоже, — настоящая сокровищница.
   — Я думаю, эти картины стоят целого состояния.
   — Я слышала об этом. — В моем голосе зазвучали теплые интонации. Я протянула руку, чтобы коснуться тканевой облицовки комнаты, по которой мы проходили. Красивое место. Но эти древние сооружения нуждаются в постоянном уходе. Мы прошли в большую комнату — такие в Англии называют соляриями, потому что устроена так, чтобы поглощать больше солнца — и я остановилась, чтобы рассмотреть герб на стене. Он был относительно новый; интересно, нет ли там, под слоем извести, фресок. Вполне возможно. Я помню восторг, когда отец открыл несколько ценных образцов стенной росписи, которые были скрыты в течение нескольких столетий. Какой был бы триумф, если бы я могла сделать такое открытие! Личный триумф — это, конечно, далеко не главное, я подумала о нем лишь из-за холодного приема. Это был бы триумф для искусства, как и все подобные открытия.
   — И граф, несомненно, очень гордится ими.
   — Я… я не знаю.
   — Должно быть так. Во всяком случае, он достаточно заботится о том, чтобы поддерживать их в надлежащем состоянии и в случае необходимости реставрировать. Произведения искусства — это историческое наследие. Владеть ими — привилегия, и нужно помнить, что искусство… настоящее искусство… не принадлежит одному человеку.
   Я замолчала. Это был мой любимый конек, как говорил отец. Он предупреждал: «Заинтересованные люди, возможно, разделят твое мнение; другим же это просто неинтересно».
   Он был прав, и мадемуазель Дюбуа относилась ко второй категории.
   Она засмеялась звенящим смехом, в котором не было ни капли веселья:
   — Вряд ли граф станет изливать свои чувства мне.
   Нет, подумала я. И я не стану.
   — О боже, — пробормотала она, — надеюсь, я не заблудилась. Нет… сюда.
   — Мы теперь почти в центре замка, — сказала я. Это самая древняя часть здания. Мы ведь находимся прямо под круглой башней.
   Она посмотрела на меня с недоверием.
   — Мой отец был реставратором старинных зданий, — пояснила я, — Я многому у него научилась. Мы работали вместе.
   Мгновенно я ощутила, что мои слова вызвали у нее неприязнь: я была полной ее противоположностью. Она сказала почти сурово:
   — Я знаю, что ждали мужчину.
   — Ждали моего отца. Он собирался приехать три года назад, а затем по некоторым причинам поездка была отложена.
   — Около трех лет назад, — безучастно сказала она. — Как раз, когда…
   Она не стала продолжать и, после паузы, я добавила:
   — Когда вас еще здесь не было, не так ли? Отец собирался ехать, но ему весьма недвусмысленно дали понять, что это не очень удобно. Он умер почти год назад, я продолжаю работу, которая была начата, и естественно, приехала сюда.
   Она посмотрела на меня так, будто такое развитие событий было неестественным, и в глубине души я согласилась с ней. Но я не собиралась, как она, выдавать себя.
   — Для англичанки вы очень хорошо говорите по-французски.
   — Я с детства говорю на двух языках. Моя мать была француженкой, а отец — англичанином.
   — Это очень хорошо… при данных обстоятельствах.
   — При любых обстоятельствах очень хорошо владеть несколькими языками.
   Мать говорила мне, что я люблю всех поучать. Этого следует избегать. Наверное, со времени смерти отца эта привычка укоренилась. Он однажды сказал, что я похожа на корабль, палящий из всех пушек только чтобы показать, как хорошо я могу себя защитить, на случай, если кто-то соберется напасть на меня.
   — Вы, конечно, правы, — кротко сказала мадемуазель Дюбуа. — Вот галерея, где находятся картины.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

— Вы собирались уходить, мадемуазель?
   — Я хотела пойти в свою комнату. Кажется, нет смысла оставаться. Я решила завтра уехать. Благодарю за гостеприимство и крайне сожалею, что побеспокоила вас. Мне не следовало приезжать.
   Брови его удивленно поднялись:
   — Вы передумали? Вы находите, что предстоящая работа вам не по плечу?
   Я в гневе вспыхнула.
   — Вы ошибаетесь, — сказала я. — Эти картины очень запущены… преступно запущены… с точки зрения художника, это так, но я восстанавливала гораздо худшее. Просто я чувствую, что мое присутствие здесь возмущает спокойствие и что для вас будет лучше найти кого-то… представителя вашего пола, если вам будет угодно, для вас это, видимо, важно.
   — Дорогая мадемуазель Лоусон, — почти мягко сказал он, — все зависит от моего кузена, которому принадлежат эти картины… которому принадлежит все в замке. Он вернется через несколько дней.
   — Тем не менее, я считаю, что должна уехать утром. Я могу отплатить вам за ваше гостеприимство тем, что дам рекомендации по реставрации какой-нибудь из картин, которые пригодятся, когда вы пригласите кого-либо еще.
   — Боюсь, — сказал он, — что моя племянница была с вами груба. Мой кузен рассердится на меня, если не увидит вас. Не обращайте внимания на девочку. Она совершенно неуправляема, когда уезжает отец. Только он способен вселить в нее страх.
   «И он, наверное, тоже его боится», — подумала я. И мое желание увидеть графа стало столь же велико, как и желание работать над его картинами.
   — Мадемуазель, останьтесь на несколько дней и хотя бы выслушайте, что вам скажет мой кузен!
   Я колебалась, но потом сказала:
   — Очень хорошо, я остаюсь.
   Казалось, он вздохнул с облегчением.
   — Сейчас я пойду в свою комнату. Я слишком устала, чтобы нормально работать сегодня. Завтра я тщательно изучу картины в галерее, и когда вернется ваш кузен, я смогу представить ему четкий расчет.
   — Отлично, — сказал он и посторонился, чтобы пропустить меня.
   На рассвете следующего дня, после хорошего ночного отдыха, я встала в радостном оживлении. Я намеревалась осмотреть близлежащий парк и, возможно, исследовать окрестности. Хотелось познакомиться и с городком — старинная церковь относилась, по всей видимости, к тому же периоду, что и замок, а древность здания ратуши не вызывала сомнений.
   Вечером я обедала в своей комнате, и это было великолепно. Вскоре после этого я легла спать и уснула мгновенно. Утро вселило в меня оптимизм.
   Я умылась, оделась и заказала завтрак. Мне немедленно принесли горячий кофе, хрустящий хлеб домашней выпечки и масло.
   За завтраком я думала о событиях прошедшего дня, и мне они уже не казались такими странными, как накануне вечером. Мне еще предстояло выяснить, что это за семья — на данный момент я знала только, что она была весьма необычной. Филипп де ла Талль — на его попечении находится дом в отсутствие хозяев; избалованная девочка, которая плохо ведет себя, когда отец в отъезде, потому что, когда он дома, она трепещет перед ним; еще безвольная, не справляющаяся со своими обязанностями гувернантка и бедная старая Нуну, няня, которой также не удается контролировать поведение своей воспитанницы. А еще был дворецкий Жозеф и многочисленные слуги, необходимые для работы в огромном поместье. Вроде бы ничего необычного, и тем не менее здесь чувствовалась какая-то тайна. Не из-за того ли, с таким видом все они упоминали графа? Его одного боялась эта девочка. Перед ним все испытывали благоговейный трепет. От него все зависело. В том числе то, останусь я здесь или нет.
   Я прошла в галерею и мирно провела там все утро, осматривая картины и подробно описывая все повреждения. Работа завораживала, и я не заметила, как пролетело время. В своем увлечении я забыла об обитателях дома и была удивлена, когда служанка постучала в дверь и объявила, что уже двенадцать часов и если я желаю, она принесет обед в мою комнату.
   Я вдруг обнаружила, что проголодалась, и с удивлением приняла предложение. Собрав бумаги, я вернулась в комнату, где служанка уже накрыла на стол — вкусный суп, мясо и салат, сыр и фрукты на десерт. Интересно, есть я буду здесь всегда одна в своей комнате — в случае, разумеется, одобрения со стороны господина графа? Я начала думать о нем как о «господине графе» и мысленно произносить его имя с легкой иронией. «Другие боятся вас, господин граф, но я не стану».
   Как я давно заметила, послеобеденное время — не лучшее для работы, кроме того, мне хотелось прогуляться. Конечно, я не могла исследовать сам замок без разрешения, но я могла осмотреть парк и окрестности.
   Без труда я нашла дорогу во двор, куда привез меня Жозеф, но не пошла через подъемный мост, а пройдя через лоджию, соединявшую основное здание замка с его более поздней пристройкой, и миновав еще один двор, я оказалась на южной стороне крепости. Здесь находились сады, и я мрачно подумала, что господин граф, пренебрегая картинами, с очевидной заботой относится к своим садам.
   Передо мной лежали три террасы. На первой — лужайки и фонтаны. Представляю, какие изысканные цветы растут здесь весной; даже сейчас, осенью, они радовали глаз. Я прошла по мощеной камнем дорожке ко второй террасе с газонами и цветниками; они разделялись друг от друга аккуратно подстриженными живыми изгородями различной формы, среди которых преобладала форма геральдической лилии. Как характерно для господина графа! На самой нижней террасе располагался огород, и даже он был аккуратно разделен на квадраты и прямоугольники, некоторые отделялись друг от друга увитыми виноградом шпалерами, и вся эта терраса была окаймлена фруктовыми деревьями.
   Место имело пустынный вид. Я догадалась, что у садовников сейчас короткий дневной отдых, потому что даже в это время года здесь жаркое солнце. В три часа они, вероятно, вернутся и будут работать дотемна. Должно быть, их много, если сады содержатся в таком порядке.
   Я стояла под фруктовыми деревьями, когда услышала, как меня кто-то позвал: «Мисс! Мисс!» и, обернувшись, увидела, что ко мне бежит Женевьева.
   — Я увидела вас из своего окна, — сказала она, указав на замок. — Видите окно справа наверху… это мое. Это часть детской. — Она поморщилась. Все это она сказала по-английски — Я выучила это наизусть, — объяснила она, — затем, чтобы показать вам, что я могу. А теперь давайте говорить по-французски.
   Теперь она выглядела по-другому — тихая, спокойная, может быть, немного более шаловливая, чем следовало бы ожидать от хорошо воспитанной четырнадцатилетней девочки, и я поняла, что вижу Женевьеву в хорошем настроении.
   — Как вам угодно, — ответила я.
   — Знаете, мне бы хотелось поговорить с вами по-английски, но, как вы заметили, он у меня не очень хорош, верно?
   — Из-за акцента и интонации вас было очень трудно понять. Но я думаю, у вас обширный запас слов.
   — Вы гувернантка?
   — Конечно, нет.
   — Тогда вам следовало бы ею стать. Из вас получилась бы хорошая гувернантка. — Она громко засмеялась. — Тогда вам не пришлось бы ходить вокруг да около под выдуманными предлогами, а?
   Я холодно сказала:
   — Я иду гулять. До свидания.
   — О нет, нет. Я спустилась, чтобы поговорить с вами. Первое, что я вам должна сказать, — извините. Ведь я вам нагрубила? А вы были очень спокойны… но вы и должны быть спокойной? От англичанки все ждут именно этого.
   — Я наполовину француженка, — сказала я.
   — Теперь понятно, почему вы такая темпераментная. Я видела, что вы были действительно сердиты. Холодным был только ваш голос. В глубине души вы страшно рассердились, разве нет?
   — Естественно, я была удивлена, что девушка явно образованная могла быть так невежлива с гостьей в доме своего отца.
   — Но вы не гостья, вспомните. Вы там были под…
   — Не вижу смысла в продолжении этого разговора. Я принимаю ваши извинения, а сейчас я хочу уйти.
   — Но я спустилась специально, чтобы с вами поговорить.
   — А я спустилась погулять.
   — Почему бы нам не погулять вместе?
   — Я не просила вас составить мне компанию.
   — А мой отец не приглашал вас в Гейяр, но вы приехали. — Она поспешно добавила: — И я рада, что вы приехали… может быть и вы будете рады, если я пойду с вами.
   Она пыталась сделать шаг навстречу, а я не из непримиримых, поэтому я позволила себе улыбнуться.
   — Вы выглядите симпатичнее, когда улыбаетесь, — сказала она. — Нет, — она склонила голову в сторону, — не совсем так. Но вы выглядите моложе.
   — Все мы выглядим приятнее, когда улыбаемся. Вам об этом следовало бы помнить.
   Неожиданно она весело рассмеялась. И я тоже. Обе мы были довольны компанией друг друга — люди мне были интересны почти так же, как и картины. Отец это называл пустым любопытством — во мне эта черта была сильна, и может быть, я напрасно в себе ее подавляла.
   Теперь я радовалась обществу Женевьевы. Вчера я видела ее в дурном расположении духа, а сейчас она была живой и чрезвычайно любопытной девочкой, но могла ли я осуждать ее за любопытство, во мне самой его было предостаточно.
   — Итак, — сказала она, — мы идем гулять вместе, и я покажу вам все, что вы хотите увидеть.
   — Благодарю вас. Это было бы очень приятно.
   Она опять засмеялась.
   — Я надеюсь, вам здесь понравится, мисс. А если я буду говорить с вами по-английски, вы будете говорить медленно, чтобы я могла понять?
   — Конечно.
   — И не будете смеяться, если я скажу глупость?
   — Конечно, я не буду смеяться. Мне по душе ваше желание совершенствоваться в английском.
   Она вновь улыбнулась, и я знала, что она подумала, что я похожа на гувернантку.
   — Я не очень хорошая, — сказала она. — Они все боятся меня.
   — Не думаю, чтобы они боялись вас. Скорее, их беспокоит — и вызывает неприязнь — ваша не всегда приятная манера поведения.
   Это развеселило ее, но она сразу же стала опять серьезной.
   — Вы боялись своего отца? — спросила она, переходя на французский. Я поняла, что на интересующую ее тему она должна говорить на более легком для нее языке.
   — Нет, — ответила я. — Скорее, я испытывала благоговение перед ним.
   — А в чем разница?
   — Можно уважать людей, восхищаться и преклоняться перед ними, бояться обидеть их. Это не то же самое, что испытывать перед ними страх.
   — Давайте дальше говорить по-французски. Этот разговор слишком интересен, чтобы говорить по-английски.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Глава 2
   
      Это был мой второй день в замке Гейяр. Я не спала всю ночь — сцена на кладбище так потрясла меня, что я не могла выбросить ее из головы.
   Когда мы медленно шли обратно к замку, я сказала Женевьеве, что она не должна говорить так о своем отце; она спокойно выслушала меня и не возразила ни разу; но я никогда не забуду спокойную уверенность в ее голосе, когда она сказала мне: «Он убил ее».
   Конечно, это сплетни. Где она это слышала? Должно быть, от кого-то в доме. Может, от няни? Бедный ребенок! Как это ужасно! Вся моя враждебность к ней улетучилась. Теперь я хотела знать больше о ее жизни, какой была ее мать, каким образом в ее голову закрались эти ужасные подозрения.
   Надо сказать, мне было не по себе. В одиночестве пообедав в своей комнате, я просматривала свои записи, потом пыталась читать роман. Вечер казался долгим; неужели мне так придется коротать свои вечера, если мне позволят остаться? В других домах мы сидели за одним столом с управляющими поместий, а иногда и со всей семьей. Никогда раньше за работой я не чувствовала себя так одиноко. Но, разумеется, я не должна забывать, что меня еще не приняли, нужно было подождать.
   На следующий день я работала в галерее все утро, оценивая степень потемнения пигмента, отслоения краски, которое мы называем «шрамами», и другие повреждения типа трещин в краске, в которые попадает пыль и грязь. Я пыталась выяснить, какие материалы мне потребуются помимо тех, что я привезла с собой, и хотела спросить Филиппа де ла Талля, могу ли я посмотреть некоторые другие картины в замке, особенно фрески, которые я успела заметить.
   После обеда в своей комнате мне захотелось выйти на прогулку. Я решила, что сегодня посмотрю окрестности и, возможно, городок.
   Я шла среди раскинувшихся вокруг виноградников, хотя тропинка уводила меня в сторону от города. Что ж, город посмотрю завтра. Я. представляла себе, какое здесь должно царить оживление во время сбора урожая и жалела, что не приехала сюда раньше, чтобы увидеть его. Может, и увижу в следующем году… — подумала я и засмеялась про себя. Я и в самом деле рассчитываю быть здесь в следующем году?
   Я подошла к нескольким зданиям и рядом с ними увидела дом из красного кирпича с неизменными ставнями на окнах, на этот раз зелеными. Они прибавляли очарования дому, которому, как я поняла, лет сто пятьдесят — построен лет за пятьдесят до Революции. Я не могла устоять перед соблазном подойти ближе и рассмотреть его.
   Перед домом росла липа, и как только я к ней приблизилась, высокий, пронзительный голос позвал: «Хеллоу, мисс». Не «мадемуазель», как можно было ожидать, а «мисс», произнесенное врастяжку — «ми-исс», из чего я поняла, что звавший меня прекрасно знал, кто я.
   — Привет, — ответила я, но не увидела никого за металлической оградой дома.
   Послышался смешок, и, подняв глаза вверх, я увидела мальчишку, висевшего на дереве, как обезьяна. Он вдруг спрыгнул и оказался рядом со мной.
   — Здравствуйте, мисс. Меня зовут Ив Бастид.
   — Здравствуй.
   — А это Марго. Марго, не будь дурочкой, слезай.
   — Я не дурочка.
   Девочка вынырнула из ветвей и, как по перилам, соскользнула по стволу дерева на землю. Она была немного меньше мальчика.
   — Мы живем там, — сообщил он мне.
   Девочка кивнула, глаза ее блестели от любопытства.
   — Очень приятный дом.
   — Мы все живем в нем… все мы.
   — Наверное, вам там хорошо живется.
   — Ив, Марго! — позвал голос из дома.
   — У нас здесь мисс, бабушка.
   — Тогда зовите ее в гости и помните, как нужно себя вести.
   — Мисс, — сказал Ив с легким поклоном, — извольте войти и познакомиться с бабушкой.
   — С удовольствием. — Я улыбнулась девочке, которая ответила мне очаровательным реверансом. «Да, это не Женевьева», — подумала я.
   Мальчик побежал вперед открыть чугунную калитку и весьма важно поклонился, придерживая ее, когда я проходила. Девочка шла рядом со мной по тропинке между кустами и кричала: «Мы здесь, бабушка!»
   Я вошла в большой холл, и голос из открытой двери позвал:
   — Ведите английскую леди сюда, дети мои.
   В кресле-качалке сидела пожилая женщина, лицо ее было темным и морщинистым, густые седые волосы высоко зачесаны, темные глаза живо блестели под тяжелыми веками; тонкие с прожилками руки в коричневых пятнышках, которые у нас называют «цветы смерти», крепко держались за подлокотники кресла.
   Она улыбнулась мне радостно, будто ожидала моего прихода.
   — Извините, что не встаю, мадемуазель, — сказала она. — Суставы совсем не гнутся — порой приходится потратить все утро, чтобы встать, а вторую половину дня, чтобы сесть обратно в кресло.
   — Пожалуйста, не вставайте. — Я пожала протянутую ею руку. — Очень приятно, что вы пригласили меня сюда.
   Дети встали по обе стороны кресла и рассматривали меня внимательно, с оттенком гордости, будто я была чем-то очень редким, что им удалось открыть.
   Я улыбнулась.
   — Кажется, вы знаете, кто я. Боюсь, что в этом смысле преимущество на вашей стороне.
   — Ив, стул для мадемуазель.
   Он бросился за стулом и, принеся его, поставил с осторожностью напротив бабушки.
   — Скоро вы узнаете о нас, мадемуазель. Все знают Бастидов.
   Я уселась на стул.
   — А как вы узнали обо мне?
   — Мадемуазель, новости распространяются здесь быстро. Мы слышали, что вы приехали, и надеялись, что вы заглянете к нам. Видите ли, мы во многих отношениях часть замка. Этот дом был построен для одного из Бастидов, мадемуазель. И с тех пор Бастиды всегда в нем живут. До постройки дома семья жила в поместье, потому что Бастиды всегда были виноградарями. Говорят, если бы не было Бастидов, не было бы вина Гейяр.
   — Понятно. Виноградники принадлежат вам.
   Веки ее опустились, и она громко рассмеялась.
   — Как и все здесь, виноградники принадлежат господину графу. Это его земля. И дом его. Все здесь его. Мы все работаем на него, и говоря, что без Бастидов не было бы вина Гейяр, мы имеем в виду, что вино, произведенное здесь, было бы недостойно этого имени.
   — Я всегда считала, что, должно быть, очень интересно наблюдать процесс выращивания винограда… Видеть, как растет и зреет виноград, как из него делается вино.
   — Ах, мадемуазель, это самая интересная вещь на свете… для нас, Бастидов.
   — Мне бы хотелось это увидеть.
   — Надеюсь, вы останетесь здесь надолго, и ваше желание исполнится. — Она обернулась к детям.
   — Пойдите и найдите вашего брата. И сестру, и отца тоже. Скажите, что у нас гостья.
   — Пожалуйста… не нужно беспокоить их из-за меня.
   — Они будут разочарованы, если узнают, что вы приходили и они вас не видели.
   Дети убежали. Я сказала их бабушке, что они очаровательны и прекрасно воспитаны. Она осталась довольна этим замечанием и поняла, почему я его сделала. Сравнивать я их могла только с Женевьевой.
   — В это время Дня, — пояснила она, — у нас, как правило, не работают на свежем воздухе. Мой внук — он сейчас за старшего — в погребах, его отец помогает ему, после несчастного случая он не может работать на солнце, а внучка Габриэль работает в конторе.
   — У вас большая семья и все заняты виноградарством? Она кивнула.
   — Это семейная традиция. Когда подрастут Ив и Марго, они тоже будут заниматься этим.
   — Как это должно быть приятно, и вся семья живет вместе в этом прекрасном доме! Пожалуйста, расскажите мне о них.
   — Мой сын Арман — отец детей. Жан-Пьер самый старший из них, ему двадцать восемь лет, скоро двадцать девять. Он сейчас у нас главный. Еще есть Габриэль — ей девятнадцать, как видите, разница между ними в десять лет. Я думала, что Жан-Пьер будет единственным ребенком, а потом родилась Габриэль. Потом опять большой перерыв, а затем появился Ив и чуть позже Марго. У них разница в один год. Слишком мало, да и мать была уже не молода.
   — Она?..
   Она кивнула. Это были тяжелые времена. Арман и Жак, один из рабочих, были на подводе, когда лошади понесли. Оба они сильно пострадали. Жена Армана, бедняжка, думала, что он умрет и не вынесла этого.
   Она заболела и умерла, оставив Марго… ей было только десять дней.
   — Как это-печально.
   — Трудные времена проходят, мадемуазель. Это случилось восемь лет назад. Сын мой выздоровел и может работать, внук — хороший мальчик, он сейчас действительно глава семьи. Он стал мужчиной, когда нужно было взять на себя ответственность. Что поделать, жизнь такова, — она улыбнулась мне. — Пожалуй, я слишком много говорю о Бастидах. Вы, наверное, уже устали.
   — Нет, что вы, все это очень интересно.
   — Но ваша работа, должно быть, гораздо интереснее. Как вам понравился замок?
   — Я там совсем недавно.
   — Вам предстоит увлекательная работа?
   — Я еще не знаю, буду ли я ее выполнять. Все зависит от…
   — От господина графа, естественно. — Она посмотрела на меня и покачала головой. — Это человек тяжелого нрава.
   — Он непредсказуем?
   Она пожала плечами.
   — Он ожидал, что приедет мужчина. Мы все так считали. Слуги говорили, что приедет англичанин. В Гейяре быстро распространяются слухи. По крайней мере, мы не умеем держать язык за зубами. Мой сын говорит, что я слишком много болтаю. Он, бедняга, не отличается разговорчивостью. Смерть жены изменила его, мадемуазель, это очень печально.
   Она прислушалась, и я тоже услышала топот конских копыт. На ее лице появилась гордая улыбка, и оно неуловимо изменилось. — Это, — сказала она, — Жан-Пьер.
   Через несколько минут он появился в дверях. Среднего роста, светло-каштановые волосы — видимо, выгоревшие на солнце; когда он улыбался, темные его глаза превращались в щелочки, загорелое лицо имело оттенок темной меди. Было видно, что это человек необыкновенной жизненной силы.
   — Жан-Пьер! — сказала женщина. — Это мадемуазель из замка.
   Он подошел ко мне, улыбаясь так, будто, как и остальные члены семьи, он был счастлив видеть меня и церемонно поклонился.
   — Добро пожаловать в Гейяр, мадемуазель. Очень любезно с вашей стороны навестить нас.
   — Это вышло случайно. Ваш младший брат и сестра увидели меня, когда я проходила мимо и пригласили зайти.
   — Вот и отлично! Я надеюсь, что это не последний визит. — Он подтянул стул и сел. — Как вам понравился замок?
   — Это великолепный образец архитектуры пятнадцатого века. У меня пока еще не было возможности изучить его, но я считаю, что он похож на замки Ланже и Лош.
   Он засмеялся.
   — Клянусь богом, мадемуазель. Вы знаете о сокровищах нашей страны больше, чем мы, ее жители.
   — Вы заблуждаетесь, но чем больше узнаешь, тем больше понимаешь, как много предстоит еще узнать. Для меня это — картины и памятники архитектуры, для вас… виноградная лоза.
   Жан-Пьер засмеялся. Смех его был непринужденным и потому приятным. — Невозможно сравнивать: Духовное и материальное!
   — Как это должно быть интересно — я уже говорила об этом мадам Бастид — сажать лозу, выращивать виноград, ухаживать за ним, а потом превращать его в вино.
   — Это рискованное дело, — сказал Жан-Пьер.
   — Как и любое другое.
   — Вы даже не представляете, мадемуазель, какие страдания выпадают на нашу долю. Не померзнут ли побеги? Не будут ли ягоды слишком кислыми из-за холодного лета? Каждый день приходится проверять лозу на плесень, на черную гниль, на различных насекомых, которые грозят испортить урожай винограда. Мы спокойны только тогда, когда урожай собран — и нужно видеть, как мы тогда радуемся.
   — Надеюсь, что увижу.
   Он удивился. — Вы уже начали работу в замке, мадемуазель?
   — Еще нет. Меня еще не приняли. Мне придется подождать…
   — Решения господина графа, — вставила мадам Бастид.
   — Это естественно, — сказала я, движимая необъяснимым желанием защитить его. — Ведь могут сказать, что я явилась под фальшивым предлогом. Ждали моего отца, а я не сказала им, что он умер и что я продолжаю выполнять его заказы. Все зависит от господина графа.
   — У нас всегда все зависит от господина графа, — покорно согласилась мадам Бастид.
   — Что, — добавил Жан-Пьер со своей лучезарной улыбкой, — мадемуазель сочтет естественным, потому что замок принадлежит ему, как и картины, над которыми она собирается работать, и виноградники… в некотором смысле мы все принадлежим ему.
   — Ты так говоришь, будто мы живем в дореволюционное время, — проворчала мадам Бастид.
   Жан-Пьер смотрел на меня.
   — Здесь, мадемуазель, с тех пор немногое изменилось. Замок служит защитой городу и его окрестностям так же, как и на протяжении веков. Он сохранил свой древний дух, и мы, чьи предки зависели от щедрот его владельцев, продолжаем надеяться на них. В Гейяр мало что изменилось. Так считает господин граф де ла Талль, и так оно и есть.
   — У меня такое чувство, что его не очень-то любят те, кто от него зависит.
   — Наверное, только те, кому нравится быть зависимым, любят своих патронов. Независимые всегда поднимают бунт.
   Я была немного заинтригована этой беседой. В этой семье отношение к графу было совершенно определенное, но мне все больше и больше хотелось узнать все, что возможно о человеке, от которого зависела и моя судьба. Поэтому я сказала:
   — Ну, меня пока все терпят — в ожидании его возвращения.
   — Месье Филипп не осмелился бы принять решение, из боязни оскорбить графа, — сказал Жан-Пьер.
   — Он так боится своего кузена?
   — Он просто трепещет перед ним. Если граф не женится, Филипп будет наследником, потому что де ла Талли следуют давней традиции французских королей и Салические законы, которым следовали Валуа и Бурбоны, имеют такую же силу и для них. Но, как и все остальное, это во власти графа. До тех пор, пока наследование идет по мужской линии, он может заменить своего кузена на любого другого родственника. Иногда мне кажется, Гейяр можно принять за Версаль времен Людовика XIV.
   — Мне представляется, что граф довольно молод… по крайней мере, не стар. Почему бы ему не жениться снова?
   — Говорят, ему отвратительна сама мысль об этом.
   — Мне казалось, что мужчина из фамильной гордости хотел бы иметь сына — а он, несомненно, гордый человек.
   — Самый гордый человек во Франции.
   В этот момент вернулись дети с Габриэль и их отцом Арманом. Габриэль Бастид была поразительно хороша. Она была темноволоса, как и остальные члены семьи, но глаза ее были не карими, а ярко-синими, и из-за этих глаз она была почти красавицей. Кроткое выражение лица говорило о том, что она гораздо застенчивее, чем ее брат Жан-Пьер.
   Я как раз объясняла им, что мать моя была француженкой, поэтому я бегло говорю на их языке, когда неожиданно зазвонил колокольчик.
   — Это горничная зовет детей на полдник, — объяснила мадам Бастид.
   — Я сейчас ухожу, — сказала я. — Было очень приятно познакомиться. Надеюсь, мы еще встретимся с вами.
   Но мадам Бастид и слышать не желала о моем уходе. Я должна остаться и попробовать их знаменитые вина.
   Подали булочки с шоколадом — для детей, а для нас — печенье и вино. Мы говорили о виноградарстве, живописи и местных достопримечательностях. Мне советовали непременно посетить церковь и старинную ратушу, а самое главное, не забывать семейство Бастидов. Я должна заглядывать к ним всякий раз, проходя мимо. И Жан-Пьер, и его отец — который был весьма молчалив — будут счастливы показать мне все, что я пожелаю увидеть.
   Затем детей отправили играть, и мы вновь заговорили о замке. Возможно, из-за вина — к которому я, конечно, была непривычна, особенно в это время дня — я стала менее сдержанной, чем обычно.
   — Женевьева — странная девочка. Совсем не похожа на ваших внуков. Они такие непринужденные, естественные, нормальные, счастливые дети. Возможно, виной тому замок — не лучшее место для воспитания ребенка — Я говорила беззаботно, не волнуясь о последствиях. Мне нужно было узнать побольше о замке, и более всего — о графе.
   — Бедный ребенок! — сказала мадам Бастид.
   — Да, — продолжала я, — но со дня смерти ее матери прошло три года, и для ребенка это достаточное время, чтобы прийти в себя.
   Наступило молчание, затем Жан-Пьер сказал:
   — Если мадемуазель Лоусон останется в замке, она скоро все узнает, — Он повернулся ко мне: — Графиня умерла от слишком большой дозы опия.
   Я вспомнила девочку на кладбище и неожиданно у меня вырвалось:
   — Неужели это убийство?
   — Они сказали, что это самоубийство, — уточнил Жан-Пьер.
   — Ах, — вмешалась в разговор мадам Бастид, — графиня была такой красивой женщиной.
   После этого она вернулась к теме виноградников. Мы поговорили о большом бедствии, которое постигло виноградные плантации Франции несколько лет назад. Тогда лозу поразила виноградная вошь, и Жан-Пьер, весь во власти своего увлечения, заставлял каждого сопереживать ему, когда говорил об этом. Я вообразила весь ужас виноградарей, обнаруживших эту вошь, понимала всю остроту их трагедии, когда решался вопрос о возможном затоплении виноградников.
   — Эпидемия охватила всю Францию, — сказал он. — Это было больше десяти лет назад. Так, отец?
   Арман кивнул.
   — Прежнего процветания удалось достичь не скоро, но надо сказать, Гейяр пострадал меньше других.
   Когда я поднялась, чтобы уйти, Жан-Пьер изъявил желание проводить меня. Хотя опасности заблудиться не было, я была рада его компании, сочтя Бастидов людьми в высшей степени приятными и дружелюбными — эти качества я уже научилась ценить. Мне пришло в голову, что в их обществе я сама стала другим человеком — отнюдь не такой холодной и самоуверенной женщиной, какой я предстала перед обитателями замка. Я была словно хамелеон, изменяющий окраску в зависимости от пейзажа. Но это происходило не намеренно и было совершенно естественно. Никогда раньше я не отдавала себе отчет в том, что обычно бессознательно надевала на себя защитную броню, но было очень приятно находиться среди людей, в обществе которых я в ней не нуждалась.
   По дороге к замку я решилась спросить:
   — Этот граф… он действительно такой ужасный?
   — Он очень властный человек… как все истинные аристократы. Его слово — закон.
   — В его жизни была трагедия.
   — Вы, кажется, сочувствуете ему. Но когда вы с ним встретитесь, поймете, что он меньше всего нуждается в жалости.
   — Вы говорили, что смерть его жены сочли самоубийством, — начала я.
   Он быстро перебил меня:
   — Нам не свойственно обсуждать такие вещи.
   — Но…
   — Но мы о них не забываем, — добавил он.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Филипп и Женевьева были уже там. Оба они по-видимому были в подавленном настроении. На Женевьеве было серое шелковое платье с кружевным воротником; волосы ее были завязаны сзади розовым шелковым бантом. Выглядела она почти скромной и совсем не похожей на ту девочку, с которой я встречалась раньше. Филипп в вечернем костюме был еще элегантнее, чем при нашей первой встрече, и, казалось, был искренне рад видеть меня.
   Он радостно улыбнулся:
   — Добрый вечер, мадемуазель Лоусон. — Я ответила на его приветствие, и это было немного похоже на тайный дружеский заговор.
   Женевьева сделала неуклюжий реверанс.
   — Полагаю, вы сегодня были очень заняты в галерее, — сказал Филипп.
   Я подтвердила его предположение и объяснила, что перед тем, как приступать к столь тонкому делу, как реставрация картин, необходимо провести тщательную проверку.
   — Это, должно быть, очень увлекательно, — сказал он. — Надеюсь, вы добьетесь успеха.
   Я была уверена в искренности его слов, но во время разговора он прислушивался, не идет ли граф.
   Он появился ровно в восемь, и мы заняли места за столом — граф во главе его, я по правую руку от него, Женевьева по левую, а Филипп напротив. Тут же подали суп, а граф тем временем расспрашивал о моих успехах в галерее.
   Я повторила ему то, что уже рассказала Филиппу о начале реставрационных работ, но он выразил больший интерес — то ли от того, что действительно беспокоился о своих картинах, то ли просто из вежливости — это осталось для меня загадкой.
   Я сообщила ему, что собираюсь сначала обработать картину водой с мылом, чтобы снять поверхностную грязь.
   Глаза его весело заблестели.
   — Я слышал об этом. Воду нужно наливать в специальный горшок, а мыло должно быть сварено в новолуние.
   — Мы больше не руководствуемся подобными суевериями, — ответила я.
   — Так вы не суеверны, мадемуазель?
   — Не больше, чем все современные люди.
   — О, и в наше время многие страдают этим пережитком. Но я уверен, что вы слишком практичны, чтобы иметь такие причуды, даже в этом доме. У нас в замке были люди, — его взгляд обратился к Женевьеве, которая, казалось, съежилась на своем стуле, — гувернантки, так они просто отказывались работать здесь. Некоторые из них заявляли, что в замке водятся привидения; другие уезжали безо всяких объяснений. Что-то здесь было для них невыносимо… или мой замок, или моя дочь.
   В его глазах, когда они задерживались на Женевьеве, было холодное отвращение, и я ощущала, как во мне поднимается волна возмущения. Он был из тех мужчин, которым нужны жертвы. Он пытался изводить меня в галерее, теперь пришел черед Женевьевы. Со мной это было по-другому. Я была виновата — приехала под фальшивым предлогом — и к тому же могла постоять за себя. Но ребенок… а Женевьева совсем юная и такая нервная, взвинченная! И при этом он не сказал ничего особенного. Язвительность чувствовалась в самой манере общения. И это тоже не было неожиданностью. Женевьева боялась его. И Филипп, впрочем, как и все в этом доме.
   — Если говорить о суевериях, — поспешила я на выручку к Женевьеве, — то в таком месте, как это, есть где разгуляться воображению. Тем не менее, нам с отцом приходилось останавливаться во многих очень старинных домах, но я ни разу не встречала там ни одного привидения.
   — Может быть, английские привидения ведут себя более скромно, чем французские? Они не появляются без приглашения, и это значит, что они посещают лишь тех, кто их боится. Впрочем, я могу и ошибаться.
   Я вспыхнула:
   — Наверняка их манеры соответствуют времени, в котором они жили, а этикет во Франции всегда был более строгим, чем в Англии.
   — Вы, как всегда, правы, мадемуазель Лоусон. Являться без приглашения более характерно для англичан. Поэтому в этом замке вы в безопасности… при условии, что не пригласите сюда посторонних.
   Филипп слушал очень внимательно, Женевьева — с некоторой опаской, я осмелилась завязать беседу с ее отцом.
   После супа подали рыбу, и граф поднял свой бокал:
   — Я надеюсь, это вино вам понравится, мадемуазель Лоусон — оно из нашего винограда. Вы так же хорошо разбираетесь в винах, как и в картинах?
   — Мои познания об этом предмете ничтожно малы.
   — Я думаю, во время вашего пребывания здесь вы узнаете о нем довольно много. Виноделие часто является главной темой бесед. Надеюсь, вам это не наскучит.
   — Я уверена, мне это будет очень интересно. Всегда приятно узнавать что-то новое.
   В уголках его рта появилась улыбка. Конечно — рассуждаю, как гувернантка! Ну что же, если мне когда-нибудь придется заняться этой работой, у меня есть все необходимые для этого качества.
   Филипп заговорил весьма нерешительно:
   — С какой картины вы начали, мадемуазель Лоусон?
   — Портрет работы прошлого столетия — середина, я думаю. Я отношу его примерно к тысяча семьсот сороковому году.
   — Видите, кузен, — сказал граф, — мадемуазель Лоусон настоящий специалист. Она любит картины. Она упрекала меня в пренебрежении ими, как будто я — не справившийся со своими обязанностями родитель.
   Женевьева смущенно смотрела в свою тарелку. Граф обратился к ней:
   — Ты должна воспользоваться присутствием здесь мадемуазель Лоусон. У нее можно поучиться настойчивости.
   — Хорошо, — ответила Женевьева.
   — И если ты сумеешь уговорить ее разговаривать с тобой по-английски, — продолжил он, — ты могла бы научиться вразумительно говорить на этом языке. Ты должна постараться убедить мадемуазель Лоусон, разумеется, когда она не занята картинами, — рассказать тебе об Англии и англичанах. Ты могла бы поучиться их менее строгому этикету. Это может придать тебе уверенности и м-м… апломба.
   — Мы уже беседовали с ней по-английски, — сказала я. — У Женевьевы хороший словарный запас. С произношением всегда проблема, пока не общаешься свободно с теми, для кого этот язык родной. Со временем это приходит.
   Опять разговариваю, как гувернантка! Я знала, что он думает то же самое. Но я сделала все, что было в моих силах, чтобы поддержать Женевьеву и бросить вызов ему. Моя неприязнь к нему росла с каждой минутой.
   — Отличная возможность для тебя, Женевьева. Вы ездите верхом, мадемуазель Лоусон?
   — Да. Я очень люблю верховую езду.
   — В конюшнях есть лошади. Грум поможет вам выбрать подходящую. Женевьева тоже ездит верхом… немного. Вы можете кататься вместе. Нынешняя гувернантка слишком робка. Женевьева, ты могла бы показать мадемуазель Лоусон окрестности.
   — Да, папа.
   — Боюсь, наша местность не слишком живописна. Земля, благодатная для винограда, обычно не отличается привлекательностью. Но если вы проедете немного подальше, я уверен, вы найдете что-то, что вам понравится.
   — Вы очень любезны. Мне не терпится отправиться на прогулку.
   Филипп, несомненно чувствуя, что ему пора вступить в беседу, опять перевел разговор на картины.
   Я рассказывала о портрете, над которым работала. Я объяснила некоторые детали, намеренно употребляя специальные термины, надеясь смутить графа. Он слушал с серьезным видом, но в уголках его рта затаилась легкая улыбка. Подозрение, что он разгадал мои намерения, приводило меня в замешательство. Если это так, то он несомненно понимает, что не нравится мне, но казалось, что это странным образом увеличивало его интерес ко мне.
   — Я уверена, — говорила я, — что хотя это далеко не шедевр, художник великолепно владел цветом. Я уже представляю, как она будет выглядеть. Цвет платья будет верхом изысканности, а изумруды, восстановленные до первозданного цвета, будут просто великолепны.
   — Изумруды… — повторил Филипп.
   Граф взглянул на него:
   — О да, на этой картине они изображены во всем их блеске. Будет интересно увидеть их… хотя бы на холсте.
   — Это, — пробормотал Филипп, — единственная возможность увидеть их.
   — Кто знает? — сказал граф. Он повернулся ко мне. — Филипп очень интересуется нашими изумрудами.
   — Как и все мы, — возразил Филипп с необычной смелостью.
   — Да, если бы мы могли вновь обрести их.
   Женевьева произнесла тонким взволнованным голоском:
   — Должны же они где-то быть. Нуну говорит, что они спрятаны в замке. Если бы мы могли найти их… разве бы это не было замечательно!
   — Твоя старая нянька права, — саркастически заметил граф. — И я действительно согласен, что было бы замечательно найти их… не говоря уже о том, что находка могла бы значительно увеличить семейное состояние.
   — И правда! — сказал Филипп. Глаза его блестели.
   — Вы тоже думаете, что они в замке? — спросила я.
   Филипп с жаром заговорил:
   — Их больше нигде не обнаруживали, а подобные камни сразу узнали бы. От них нелегко избавиться.
   — Дорогой Филипп, — сказал граф. — Вы забыли, в какое время они исчезли. Сто лет назад, мадемуазель Лоусон, такие камни могли разбить, продать по одному и забыть. Рынки, должно быть, были наводнены драгоценностями, украденными у французской знати теми, кто мало в них разбирался. Несомненно, такая судьба постигла и изумруды Гейяра. Канальи, которые ограбили наш дом и украли наши сокровища, не имели представления о том, что им досталось. — Гнев, промелькнувший на мгновение в его глазах, растаял, и он повернулся ко мне:
   — Ах, мадемуазель Лоусон, ваше счастье, что вы не жили в то время. Как бы вы пережили осквернение великих полотен, когда их выбрасывали из окон и оставляли под ветром и дождем…
   — Это трагедия, что столько прекрасного было утрачено.
   Я обратилась к Филиппу:
   — Вы расскажете мне об изумрудах?
   — Эти драгоценности долго принадлежали нашей семье, — сказал он. — Они стоили… трудно сказать, сколько, цена их значительно изменилась с тех пор. Они поистине бесценны. Их хранили в укрепленной комнате в замке. Тем не менее, они исчезли во время Революции. Никто не знал, что с ними случилось. Но сложилось убеждение, что они где-то в замке.
   — Время от времени мы пускаемся на розыски сокровищ, — сказал граф. — У кого-то возникает очередная идея по поводу их местонахождения. Все ищут, покупают, пытаются открыть места в замке, которые не открывались годами. Шуму много, но никаких изумрудов.
   — Папа, — воскликнула Женевьева, — может быть, стоит поискать сокровища еще раз?
   Принесли фазана. Он был великолепен, но я едва прикоснулась к нему, так как была слишком увлечена беседой. Весь день я находилась в состоянии крайнего волнения из-за того, что остаюсь здесь.
   — Вы произвели такое впечатление на мою дочь, мадемуазель Лоусон, — сказал граф, — что она уверена, что вы добьетесь успеха там, где другие отступали. Ты хочешь возобновить поиски, потому что чувствуешь, что при участии мадемуазель Лоусон они увенчаются успехом, не так ли, Женевьева?
   — Нет, — ответила девочка, — я вовсе так не считаю. Я просто хочу поискать изумруды.
   — Какая ты нелюбезная! Простите ее, мадемуазель Лоусон. И еще, Женевьева, я предлагаю тебе показать мадемуазель Лоусон замок.
   Он повернулся ко мне:
   — Вы еще не исследовали его, я уверен, и с вашей живой, но разумной любознательностью вам непременно захочется это сделать. Ваш отец разбирался в архитектуре так же, как вы в картинах, и вы ведь работали с ним. Кто знает, может быть, вам удастся обнаружить тайники, скрытые от нас в течение столетия.
   — Мне было бы интересно изучить замок, — призналась я, — и если Женевьева покажет его мне, я буду очень рада.
   Женевьева не смотрела в мою сторону, и граф нахмурился. Я быстро добавила:
   — Мы договоримся, если Женевьева согласна.
   Она посмотрела на отца, потом на меня.
   — Завтра утром вас устроит? — спросила она.
   — Утром я работаю, но после обеда с удовольствием отправлюсь на экскурсию.
   — Очень хорошо, — пробормотала она.
   — Я уверен, эта экскурсия будет полезна и для тебя, Женевьева, — сказал граф.
   За суфле мы разговаривали об окрестностях, в основном, о виноградниках. Я чувствовала, что добилась успеха: меня пригласили на семейный обед — то, чего никогда не удостаивалась бедная мадемуазель Дюбуа; я получила разрешение на верховую езду — к счастью, я привезла с собой свой старый костюм; на следующий день мне покажут замок, и я установила некие отношения с графом, хотя пока и не понимала, какого они рода.
   Я была рада возможности удалиться в свою комнату, но перед моим уходом граф сообщил, что в его библиотеке есть книга, которая может заинтересовать меня.
   — Один человек писал ее по заказу моего отца, — объяснил он. — Он очень заинтересовался историей нашего рода. Книга была написана и издана. С тех пор, как я читал ее, прошли годы, но я уверен, что вы не останетесь к ней равнодушны.
   Я ответила, что несомненно буду рада познакомиться с этим произведением.
   — Я вам ее пришлю, — сказал граф.
   Я ушла вместе с Женевьевой, оставив мужчин одних. Она проводила меня до моей комнаты и холодно пожелала мне спокойной ночи.
   Через некоторое время в дверь моей комнаты постучали, и вошла горничная с книгой.
   — Господин граф просил передать вам это, — сказала она мне.
   Она вышла, оставив меня с книгой в руках. Книга была довольно тонкой, с несколькими гравюрами замка. Я была уверена, что книга увлечет меня, но в тот момент голова моя была занята событиями прошедшего вечера.
   Мне не хотелось ложиться спать, потому что мой мозг был слишком возбужден для сна, и мысли мои занимал, в основном, граф. Я ожидала, что он окажется необычным человеком. Он действительно был окружен тайной. Его дочь боялась его; насчет его кузена я не была так уверена, но подозревала, что он тоже испытывал страх перед графом, которому, видимо, нравилось, чтобы окружающие боялись его, но он презирал их за это. Я не случайно пришла к такому выводу: эти двое явно вызывали в нем раздражение, но при этом своим поведением он старался еще больше запугать их. Интересно, как он обращался с женщиной, имевшей несчастье выйти за него замуж? Страдала ли она от его презрения и грубого обращения? Трудно было представить себе, что он применял физическую силу… но я ни в чем не могла быть уверена. Я едва была знакома с ним… по крайней мере, сейчас.
   Должна признаться, последнее слово взволновало меня. Интересно, что он думал обо мне? Вряд ли он вообще обо мне думал. Он оценил меня, решил дать мне работу, и на этом его интерес ко мне вполне мог иссякнуть. Зачем же меня пригласили на семейный ужин? Разумеется, затем, чтобы он мог повнимательнее рассмотреть особу, чье вызывающее поведение слегка заинтересовало его. Жизнь в замке была однообразна. Ему вполне могли наскучить одинокие трапезы в обществе Филиппа и Женевьевы. Я бросила ему вызов — правда, не слишком успешно: он был слишком умен, чтобы не понять моей оборонительной тактики — моя дерзость забавляла его, и он придумывал мне новые испытания, пытаясь унизить меня.
   Определенно, он садист. Таково было мое впечатление. Он повинен в смерти своей жены, пусть и не впрямую: именно из-за него она приняла смертельную дозу яда. Бедная женщина! Каково ей жилось? Каким несчастным должен быть человек, чтобы решиться на самоубийство? А ее дочь? Бедная Женевьева! Я должна постараться понять эту девочку, как-нибудь подружиться с ней. Я чувствовала, что она была ребенком, заблудившимся в ужасном лабиринте и испытывающим все больший страх, что никогда не найдет из него выхода. Даже я, гордившаяся своим здравым смыслом, вполне могла позволить безумным фантазиям опутать себя в этом доме, где в течение столетий, должно быть, происходили странные события, где совсем недавно так трагически умерла женщина.
   Чтобы этого человека изгнать из своих мыслей, я принялась думать о другом. Как отличалось от мрачного облика графа открытое лицо Жан-Пьера Бастида!
   Внезапно я развеселилась. Как странно, что я, после несчастной любви к Чарльзу, много лет не интересовавшаяся мужчинами, теперь нашла сразу двух, постоянно занимавших мои мысли.
   «Как глупо, — увещевала я себя, — Что у них со мной общего?»
   Я взяла книгу, переданную мне графом, и начала читать.
Замок был построен в 1405 году, и до сих пор большая часть первоначальной постройки сохранилась. К старинному зданию позже были пристроены два крыла высотой более ста футов, и цилиндрические форты придавали им неприступность. Для сравнения были даны рисунки королевского замка Лош, и казалось, что жизнь обитателей последнего ничем не отличалась от жизни в замке Гейяр, поскольку де ла Талли властвовали в Гейяре, словно короли. Здесь у них были собственные темницы, куда они заключали своих врагов. В самой старинной части здания сохранился один из совершеннейших образчиков «каменных мешков».
   Как свидетельствует автор книги, в темницах были обнаружены клетки, подобные тем, что были в замке Лош — небольшие камеры, высотой менее человеческого роста, высеченные в каменных стенах; де ла Талли в пятнадцатом, шестнадцатом, семнадцатом веках отдавали приказы заковывать людей в цепи и оставлять их умирать там, подобно тому, как поступил Людовик XI со своими врагами. Один человек, брошенный умирать в каменном мешке, попытался пробиться на свободу, но ему удалось лишь прокопать лаз, который вывел его в одну из клеток темницы, где он и умер, сломленный отчаянием.
   Я увлеклась чтением, завороженная не только описанием замка, но и историей рода де ла Таллей.
   В течение многих столетий представители этого рода часто вступали в конфликты с королями; однако гораздо чаще они поддерживали королевскую династию. Один из де ла Таллей женился на бывшей любовнице короля Людовика XV, и именно король и подарил ей бесценное изумрудное ожерелье перед свадьбой. Быть фавориткой короля не считалось позором, и муж сей дамы, когда она оставила королевскую службу, пытался соперничать в щедрости со своим предшественником и подарил супруге драгоценный изумрудный браслет в пару к ожерелью. Но браслет был все-таки менее ценным, чем ожерелье, поэтому появились изумрудная диадема и два кольца с изумрудами, брошь и пояс, усыпанный великолепными камнями, как доказательство того, что де ла Талли могли стоять вровень с королями. Так появились знаменитые фамильные изумруды де ла Таллей.
   Книга подтвердила то, что я уже знала — изумруды пропали во время Революции. До нее изумруды вместе с другими сокровищами хранили в укрепленной комнате в оружейной галерее, ключа от которой не было ни у кого, кроме хозяина замка, и никто даже не знал, где он хранится. Так было до того, как Великий Террор обрушился на Францию.
   Было уже поздно, но я никак не могла оторваться от чтения и дошла до главы под названием «Де ла Талли и Революция».
   Лотеру де ла Таллю, тогдашнему графу, было тридцать; он женился за несколько лет до того рокового года, когда был вызван в Париж на собрание Генеральных Штатов. Ему не довелось вернуться в замок: он был в числе первых, чья кровь была пролита на гильотине. Его двадцатидвухлетняя жена Мари-Луиза была беременна и оставалась в замке со старой графиней, матерью Лотера. Перед моими глазами словно проплывали картины: в жаркие июльские дни молодой женщине приносят весть о гибели ее мужа; она в отчаяньи, она боится за жизнь ребенка, который должен вот-вот родиться. Я представляю ее себе в проеме самого высокого окна самой высокой башни, напряженно всматривающейся вдаль, в неизвестности, нагрянут ли сюда мятежники, и как долго местные жители позволят ей жить спокойно.
   Она выжидала все эти знойные дни, боясь выйти в городок, настороженно следя за виноградарями, за слугами, с каждым днем становившимися все менее услужливыми. Я представляла себе гордую старую графиню, отчаянно пытавшуюся сохранить прежний образ жизни. На долю этих мужественных женщин выпало немало страданий в те ужасные времена.
   Немногим удалось избежать Террора — и вот он достиг замка Гейяр. Банда мятежников ворвалась в замок, размахивая знаменами, распевая незнакомые песни юга Франции. Работники ушли с виноградников, из городских домишек выбегали женщины и дети. Лавочники и торговцы высыпали на площадь. Теперь они были хозяевами жизни. Дни аристократов прошли.
   Я содрогнулась, читая, как молодая графиня покинула замок и нашла укрытие в близлежащем доме. Я знала этот дом, знала, что за семья приняла ее. Да, истории этих семей тесно переплетались. Хотя де ла Талли всегда оставались для Бастидов лишь патронами. Я вспомнила, с каким гордым видом мадам Бастид заявила это.
   Итак, тогдашняя мадам Бастид, прабабушка Жан-Пьера, приютила графиню. Она правила домом так, что даже мужчины не смели ослушаться ее. Они вместе с бунтовщиками готовились разграбить замок, а она в то же время прятала графиню в своем доме и запретила им всем хоть словом проговориться кому-либо о том, что происходило.
   Старая графиня наотрез отказалась покинуть замок. Она всегда там жила, и там она умрет. Она пошла в часовню ждать смерти от рук мятежников. Ее звали Женевьева, и она молила святую Женевьеву о помощи. Графиня слышала грубые выкрики и хохот, когда толпа ворвалась в замок; она знала, что они срывают картины и гобелены и бросают их из окон своим приятелям.
   Некоторые явились к часовне. Но перед тем, как войти туда, они хотели сбросить статую святой Женевьевы, стоявшую над дверью. Они добрались до нее, но не могли ее сдвинуть с места. Подогретые вином, они позвали на помощь своих товарищей. Перед тем, как продолжить разграбление замка, им непременно хотелось разбить статую.
   Старая графиня продолжала молиться святой Женевьеве у алтаря, когда крики стали громче, и в любой момент она ждала, что чернь ворвется в часовню и убьет ее.
   Принесли веревки; мятежники пьяными голосами затянули «Марсельезу» и «Это будет». Она слышала, что крики становятся все громче. «Дружно, товарищи… взяли!» А потом грохот, вопли… и ужасающая тишина.
   Замок был вне опасности; святая Женевьева лежала разбитая у дверей часовни, но под ее обломками лежали тела трех убитых мужчин; она спасла замок, потому что перепуганные до смерти бунтовщики, суеверные, несмотря на исповедуемое безбожие, разбежались. Несколько смельчаков пытались вновь собрать толпу, но бесполезно. Многие были местными и прожили всю свою жизнь в тени могущества де ла Таллей. Теперь они боялись их так же, как и раньше. Единственным их желанием было поскорее унести ноги из замка Гейяр.
   Старая графиня вышла из часовни, когда все стихло. Она увидела разбитую статую и, преклонив возле нее колена, воздала благодарение святой покровительнице. Потом она пошла в замок и с помощью одного верного слуги попыталась привести его в порядок. Несколько лет она прожила там одна, заботясь о маленьком графе, тайком привезенном в дом. Его мать умерла при родах, что было не удивительно, учитывая все, что ей пришлось пережить до его рождения, к тому же, мадам Бастид просто боялась вызвать к ней акушерку. Так они жили многие годы в замке — старая графиня, маленький мальчик и один-единственный слуга; потом времена изменились, революция закончилась, и жизнь в замке мало-помалу стала возвращаться в старое русло. Вернулись слуги; дом отремонтировали; виноградники вновь стали давать хороший урожай. И хотя укрепленная комната осталась нетронутой, хранившиеся там изумруды исчезли, и с тех пор были потеряны для семьи.
   Я закрыла книгу. Я так устала от впечатлений, что мгновенно уснула.

Отредактировано Гертруда Уэйн (2019-11-30 21:46:18)

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Справедливы ли мои подозрения? Я почти ничего не знала о тайне, связанной с женой графа — я знала лишь, что тайна существует. Но эта девочка была со странностями; она была распущенной; и теперь мне казалось, что она способна на все.
   В эти первые минуты приближающейся паники я почти поняла, что должны были чувствовать жертвы, оказавшись в этом жутком месте. Но мое положение было все же несколько иным. Они падали сюда, ломая конечности; я, по крайней мере, спустилась по лестнице. Я была жертвой дурной шутки, они были жертвами мести. Это совсем другое. Скоро крышка люка откроется, появится голова девочки. Я буду очень строга с ней, но при этом не проявлю никаких признаков страха и сохраню свое достоинство.
   Я села на пол, прислонившись к холодной каменной стене, и посмотрела вверх на люк. Я пыталась определить время по часам, приколотым к блузке. Это оказалось невозможным, но я слышала, как утекают минуты. Нет смысла притворяться, что мне не страшно. Ощущение обреченности словно заполняло это место, воздуха было мало, я чувствовала, что задыхаюсь, и поняла, что я, всегда гордившаяся своим спокойствием, была весьма близка к панике.
   Зачем я приехала в замок? Насколько было бы лучше попытаться найти вполне респектабельную должность гувернантки, для которой я, казалось, была создана! Насколько было бы лучше уехать к кузине Джейн, ухаживать за ней, прислуживать ей, по сотне раз в день слыша от нее, что я бедная родственница!
   Как я хотела иметь возможность жить спокойно, без волнений, до конца своих дней. Как часто прежде я говорила, что скорее умру, чем буду жить в рабстве — и думала, что не кривлю душой. Теперь я была готова променять независимость, интересную жизнь… все, что угодно за возможность остаться живой. Никогда раньше до этой минуты я не думала, что такое может произойти со мной. Знала ли я себя? Может быть, моя защитная броня помогала мне существовать в этом мире, была обычным самообманом.
   Я старалась думать о чем-нибудь, что могло отвлечь мои мысли от этого страшного места, где, казалось, замученные здесь души и тела навеки оставили свой зловещий отпечаток.
   «Вы верите в привидения, мадемуазель?»
   Конечно, среди бела дня, в окружении людей, я могла проявлять скептицизм. В темном каменном мешке, куда меня заманили и бросили… я вовсе не была уверена.
   — Женевьева! — позвала я. И паническая нотка в моем голосе испугала меня.
   Я встала и стала шагать взад и вперед. Я звала и звала, пока не охрипла. Тогда я села и попыталась успокоиться, потом опять встала и стала ходить. Я обнаружила, что украдкой оглядываюсь через плечо. Мне казалось, что за мной следят чьи-то глаза.
   Я не отрываясь смотрела на отверстие в стене, которое с трудом различала; Женевьева говорила, что это лабиринт, а я знала, что это всего лишь темная выемка… но ждала, что кто-то… что-то оттуда появится.
   Я испугалась, что вот-вот разрыдаюсь или закричу. Я попыталась взять себя в руки, говоря вслух, что, конечно же, найду выход отсюда, хотя знала, что выхода нет. Я опять села и попыталась отгородиться от тьмы, закрыв лицо руками.
   Вдруг я в испуге вскочила. Мне послышался какой-то звук. Я невольно зажала рот рукой, чтобы не закричать. Глаза мои были прикованы к темному проему.
   Чей-то голос произнес: «Мадемуазель!» Камера внезапно наполнилась светом. Стон радости и облегчения вырвался у меня. Люк открылся, на меня смотрело бледное, перепуганное лицо Нуну.
   — Мадемуазель, с вами все в порядке?
   — Да… да… — я смотрела на нее снизу вверх.
   — Я сейчас принесу лестницу, — сказала она.
   Время, пока она ходила за ней, показалось вечностью. Я схватила лестницу и, спотыкаясь, полезла вверх. Я так спешила выбраться наружу, что чуть не упала.
   Ее испуганные глаза всматривались в мое лицо.
   — Гадкая девчонка! Боже мой, не знаю, что теперь со всеми нами станет. Вы так бледны… так растерянны.
   — На моем месте любой бы так выглядел! Но я забыла поблагодарить вас за то, что вы пришли мне на помощь. Не могу выразить, как…
   — Мадемуазель, умоляю, пойдемте скорее в мою комнату. Я угощу вас хорошим крепким кофе. С вашего позволения, хотелось поговорить с вами.
   — Вы очень добры. Но где же Женевьева?
   — Вы, естественно, сердитесь. Но я вам все объясню.
   — Объясните! Что здесь объяснять? Она сказала вам, что она сделала?
   Няня покачала головой.
   — Пожалуйста, пойдемте в мою комнату. Там легче разговаривать. Я должна поговорить с вами. Я хочу, чтобы вы поняли меня. Кроме того, вы пережили ужасное испытание. Вы потрясены. Это не удивительно, — она взяла меня под руку. — Пойдемте, мадемуазель, так будет лучше.
   Все еще в состоянии оцепенения, я позволила увести себя от этой ужасной комнаты, порог которой, я была уверена, по своей воле я больше никогда не переступлю. Нуну умела успокаивать так, как это умеют делать те, кто всю жизнь ухаживает за беспомощными больными или детьми, и в моем состоянии ее мягкая настойчивость была именно тем, в чем я нуждалась.
   Я не заметила, каким путем она меня вела, но когда она распахнула дверь и я увидела маленькую, уютную комнату, я поняла, что мы находились в одной из новейших пристроек.
   — Теперь вы должны прилечь. Вот диван. Так гораздо лучше отдыхать, чем сидя.
   — В этом нет необходимости.
   — Извините, мадемуазель, в этом есть необходимость. Сейчас я приготовлю вам кофе.
   В камине пылал огонь, на котором грелся кофейник.
   — Горячий, крепкий кофе. Вам это поможет. Бедная мадемуазель, как это было ужасно!
   — Как вы узнали, что произошло?
   Она повернулась к огню и занялась кофе.
   — Женевьева вернулась одна. Я увидела по ее лицу…
   — Вы догадались?
   — Такое и раньше случалось. С одной из гувернанток. Она совсем на вас не похожа… хорошенькая молодая дама, может быть, немного дерзкая… Женевьева проделала с ней то же самое. Это было вскоре после смерти ее матери…
   — Она заманила свою гувернантку, как и меня, в каменный мешок? И как долго ей пришлось там просидеть?
   — Дольше, чем вам. Она ведь была первой, я не могла найти ее сразу. Бедняжка, от страха она потеряла сознание. После этого она наотрез отказалась оставаться в замке… и больше мы о ней ничего не знаем.
   — Вы хотите сказать, у девочки это входит в привычку?
   — Это происходило лишь дважды. Пожалуйста, мадемуазель, не волнуйтесь. После того, что с вами случилось, вам нельзя волноваться.
   — Я хочу видеть ее. Я попытаюсь ей объяснить…
   Я поняла, что рассердилась оттого, что была близка к панике и мне было стыдно за себя, я была разочарована и удивлена. Я всегда считала, что обладаю завидным хладнокровием, и в тот момент у меня было такое ощущение, словно под слоем лака на картине я вдруг обнаружила нечто неожиданное. Было еще одно открытие: я сделала то, что всегда осуждала в других — обратила свой гнев на другого, потому что сердилась на себя. Конечно, Женевьева вела себя отвратительно — но сейчас меня огорчало именно мое поведение.
   Нуну подошла и встала около дивана, сцепив пальцы и глядя на меня сверху вниз.
   — Ей нелегко, мадемуазель. Для такой девочки, как она, потерять мать… Я старалась сделать все, что было в моих силах.
   — Она любила мать?
   — Безумно. Бедный ребенок, для нее это был страшный удар. Она так и не оправилась от него. Я надеюсь, вы будете помнить об этом.
   — Она распущена, — сказала я — Ее поведение при нашей первой с ней встрече было невыносимо и теперь это… я думаю, что осталась бы там насовсем, если бы вы не обнаружили, что она сделала.
   — Нет. Она только хотела напугать вас, возможно потому, что ей кажется, что вы так хорошо можете защитить себя, а она, бедное дитя, неспособна на это.
   — Как вы думаете, — спросила я, — почему она такая странная?
   Она облегченно улыбнулась:
   — Именно это я и хочу рассказать вам, мадемуазель.
   — Мне хотелось бы понять, что заставляет ее совершать все эти дикие поступки…
   — И когда вам это удастся, мадемуазель, вы ее простите. Вы не расскажете ее отцу о том, что случилось сегодня днем? Вы никому об этом не скажете?
   Я не была в этом уверена и быстро сказала:
   — Я намерена обязательно поговорить с Женевьевой.
   — Но больше ни с кем, умоляю вас. Ее отец очень рассердится, а она так боится его гнева.
   — Но ведь для нее было бы полезно осознать всю безнравственность своего поступка? Не следует гладить ее по головке и говорить, что ничего страшного не случилось, раз вы пришли и спасли меня.
   — Конечно, нет, поговорите с ней, но прежде я должна поговорить с вами. Мне нужно кое-что вам рассказать.
   Она отвернулась и принялась накрывать на столик.
   — О смерти ее матери, — сказала она медленно.
   Я ждала продолжения. Услышать об этом мне хотелось не меньше, чем ей — рассказать. Но пока не был готов кофе, она рассказывать не стала. Она оставила коричневый кофейник остывать и ввернулась к дивану.
   — Это было ужасно… то, что произошло с одиннадцатилетней девочкой. Это она нашла ее мертвой.
   — Да, — согласилась я, — это должно быть ужасно.
   — Первое, что она обычно делала по утрам — это шла к матери в спальню. Представьте себе, девочка вошла и обнаружила такое!
   Я кивнула.
   — Но это случилось три года назад, и как бы это ни было ужасно, это не повод простить ей то, что она заперла меня в таком месте.
   — С тех пор она уже не была той прежней девочкой. Она изменилась. Порой она бывает просто неуправляемой и, кажется, упивается этими приступами. Это потому, что ей не хватает материнской любви; потому что она боится…
   — Отца?
   — Вы уже поняли это. Тогда проводилось расследование, допросы. На нее это очень дурно повлияло. Все в доме считали, что это сделал он. Видите ли, у него была любовница…
   — Понятно. Неудачный брак. Он любил жену, когда они поженились?
   — Мадемуазель, он может любить только себя.
   — А она его любила?
   — Вы видите, какой ужас вызывает он у Женевьевы. Франсуаза его тоже боялась.
   — Она была влюблена в него, когда выходила за него замуж?
   — Вы знаете, как устраиваются браки между такими семьями. Но возможно, в Англии это не так. Во Франции браки между знатными семействами всегда устраиваются родителями. В Англии разве иначе?
   — Не до такой степени. Семья может не одобрить выбор, но я не думаю, что у нас столь строгие правила.
   Она пожала плечами:
   — Здесь по-другому, мадемуазель. И Франсуаза была помолвлена с Лотером де ла Таллем, когда они были еще подростками.
   — Лотер… — повторила я.
   — Господин граф. Это фамильное имя, мадемуазель. В семье всегда были Лотеры.
   — Королевское имя, — сказала я, — Вот почему оно им так нравится.
   Она была удивлена, и я быстро сказала:
   — Извините. Пожалуйста, продолжайте.
   — У графа была любовница — не забывайте, он француз. Несомненно, он любил ее больше, чем свою невесту, но она не годилась ему в жены, поэтому моя Франсуаза вышла за него замуж.
   — Вы были и ее няней?
   — Я пришла к ней, когда ей было три дня от роду, и была с ней до конца ее жизни.
   — И теперь Женевьева заняла ее место в вашем сердце.
   — Я надеюсь быть с ней всегда так же, как была с ее матерью. Когда это случилось, я просто не могла поверить. Почему это должно было произойти с моей Франсуазой? Почему она лишила себя жизни? Это было совсем на нее не похоже.
   — Возможно, она была несчастлива.
   — Она была не из тех, кто надеется на невозможное.
   — Она знала о его любовнице?
   — Мадемуазель, во Франции такие вещи не считаются предосудительными. Она смирилась. Она боялась своего мужа, и казалось, была рада этим его поездкам в Париж. Когда он был там… его не было в замке.
   — Не похоже на счастливый брак.
   — Она смирилась с этим.
   — И все же… она умерла.
   — Она не убивала себя.
   Женщина закрыла глаза руками, прошептала, будто про себя:
   — Нет, она не убивала себя.
   — Но разве не таково было заключение следствия?
   Она обернулась ко мне почти в ярости. — Какое еще заключение могло быть… кроме убийства?
   — Я слышала, что причиной смерти была слишком большая доза настойки опия. Как это могло случиться?
   — У нее часто болели зубы. У меня на этот случай всегда была настойка опия в маленьком буфете. Это снимало зубную боль, и она засыпала.
   — Может быть, она случайно приняла слишком много?
   — Она не собиралась убивать себя, я в этом уверена. Но все говорили иное. Им пришлось… ради господина графа.
   — Нуну, — сказала я, — вы хотите сказать мне, что граф убил свою жену?
   Она посмотрела на меня удивленным взглядом:
   — Вы не можете утверждать, что я говорила это. Ничего подобного. Это не мои слова.
   — Но если она себя не убивала… тогда кто-то это должен был сделать.
   Она повернулась к столу и налила две чашки кофе.
   — Выпейте мадемуазель, и вам станет лучше. Вы переутомились.
   Я могла сказать ей, что несмотря на мое недавнее неприятное приключение, я была менее переутомлена, чем она, но мне безумно хотелось узнать как можно больше подробностей, и я поняла, что скорее узнаю их от нее, чем от кого-либо еще в замке.
   Она подала мне чашку, а затем подвинула стул к дивану и села рядом со мной.
   — Мадемуазель, мне хотелось бы, чтобы вы поняли, какая жестокая вещь произошла с моей маленькой Женевьевой. Я хотела бы, чтобы вы ее простили… чтобы вы помогли ей.
   — Помогла ей? Я?
   — Да, вы это можете. Если простите ее. Если вы не расскажите ее отцу…
   — Она боится его. Я почувствовала это.
   Нуну кивнула.
   — Он обратил на вас внимание за ужином. Она мне сказала. И на ту хорошенькую молодую гувернантку он тоже обратил внимание — правда, несколько иного рода. Пожалуйста, постарайтесь понять. Это имеет какое-то отношение к смерти ее матери, напоминает ей ту ситуацию. Видите ли, слухи ходят по замку, и она знала, что была другая женщина.
   — Она ненавидит своего отца?
   — У них странные отношения, мадемуазель. Он такой надменный, недоступный. Иногда кажется, что он просто ее не замечает, как будто она пустое место. В другое время ему, похоже, доставляет удовольствие дразнить ее. Похоже, он не любит ее, разочарован в ней. Если бы он проявил хоть немного нежности…
   Она пожала плечами.
   — Он странный, жестокий человек, мадемуазель, и со времени этого скандала он все больше становится таким.
   — Может быть, он не подозревает, что о нем говорят. Кто осмелится рассказать ему об этих слухах?
   — Разумеется, никто. Но он не может не знать. После смерти жены он стал другим. Он далеко не монах, мадемуазель, но кажется, презирает женщин. Иногда я думаю, что он, по-своему, очень несчастен.
   Внезапно у меня промелькнула мысль, что обсуждать хозяина дома с его прислугой — несомненно, нарушение всех правил приличия; но меня просто пожирало любопытство, и я бы не смогла остановиться, даже если бы захотела. Это было еще одно открытие, которое я сделала относительно себя. Я упорно отказывалась прислушаться к голосу своей совести.
   — Интересно, почему он не женился второй раз, — сказала я. — Я убеждена, что мужчина с таким положением хочет иметь сына.
   — Я не думаю, что он снова свяжет себя узами брака, мадемуазель. Именно поэтому он вызвал мсье Филиппа.
   — Так это он вызвал Филиппа?
   — Это случилось недавно. Осмелюсь предположить, что мсье Филипп женится, и его сын унаследует все.
   — Мне это трудно понять.
   — Господина графа всегда трудно понять, мадемуазель. Я слышала, что в Париже он ведет веселую жизнь. Здесь же ему весьма одиноко. Он всегда в печальном расположении духа и кажется довольным только тогда, когда плохо кому-то еще.
   — Очаровательный человек! — сказала я с насмешкой.
   — Ах, жизнь в замке отнюдь не легка. И труднее всего с Женевьевой.
   Она положила руку на мою, рука ее была холодной, как лед. В этот момент я поняла, как нежно она любила свою воспитанницу, и как беспокоилась за ее судьбу.
   — На самом деле, с ней ничего страшного, — настаивала она. — Эти ее вспышки раздражительности… она их перерастет. У ее матери был ангельский характер. Трудно было найти девочку добрее и мягче ее.
   — Не волнуйтесь, — сказала я, — об этом случае я не расскажу ни ее отцу, ни кому-либо еще. Лучше мне самой поговорить с ней.
   Лицо Нуну просияло:
   — Да, поговорите с ней… и если вам придется беседовать с господином графом… не могли бы вы сказать ему… например, как она хорошо говорит по-английски… какая она послушная… спокойная…
   — Я уверена, она добьется успехов в английском. Но вряд ли можно назвать ее спокойной.
   — Из-за разговоров о том, что ее мать лишила себя жизни, люди склонны говорить, что девочка страдает нервным расстройством.
   Я тоже так считала, но не признала этого. Нуну привела меня сюда, чтобы успокоить, но, как ни странно, дело кончилось тем, что это я ее успокаивала.
   — Франсуаза была самой обычной, нормальной девочкой, какую только можно представить.
   Она поставила чашку, из дальнего угла комнаты принесла деревянную шкатулку, инкрустированную перламутром.
   — Я храню здесь некоторые ее вещи. Иногда смотрю на них и вспоминаю. Она была таким милым ребенком. Гувернантки были просто в восторге от нее. Я часто рассказываю Женевьеве, какая она была хорошая.
   Она открыла шкатулку и вынула книгу в красном кожаном переплете:
   — В ней она засушивала цветы. Она очень любила цветы. Она бродила по полям и собирала их. Некоторые она срывала в саду. Вот, посмотрите на эту незабудку. Видите этот платочек? Она сделала его для меня. Какая красивая вышивка! Она обязательно вышивала что-нибудь для меня на Рождество и другие праздники и всегда прятала свой подарок, когда я подходила, чтобы потом сделать сюрприз. Такая хорошая, спокойная девушка. Такие девушки не лишают себя жизни. Она была так добра и благочестива. Она так читала молитвы, что сердце щемило; она всегда сама украшала часовню. Не сомневаюсь, она сочла бы грехом лишить себя жизни.
   — У нее были братья или сестры?
   — Нет, она была единственным ребенком. Ее мать была… не очень крепкого здоровья; я и за ней ухаживала. Она умерла, когда Франсуазе было девять лет, а в восемнадцать лет она уже вышла замуж.
   — Она была рада выйти замуж?
   — Думаю, она имела весьма смутное представление о замужестве. Я помню вечер того дня, когда был заключен брачный контракт. Вы понимаете, мадемуазель? Наверное, в Англии нет такого обычая? Но во Франции перед свадьбой составляется брачный контракт, после чего в доме невесты устраивают праздничный обед — она обедает вместе со своей семьей, женихом и некоторыми его родственниками, а после этого подписывается контракт. Мне кажется, тогда она была совершенно счастлива: она должна была быть графиней де ла Талль, а де ла Талль самая знатная семья — и самая богатая — в округе. Это была завидная партия. Потом брак зарегистрировали, и они обвенчались в церкви.
   — И после этого ее счастье стало уже не столь безоблачным?
   — Ах, мадемуазель, жизнь всегда более жестока, чем мечты юной девушки.
   — Особенно той, которая имела несчастье выйти замуж за графа де ла Талля.
   — Именно так, мадемуазель, — она протянула шкатулку мне — Вы же видите, какой милой девушкой она была, она радовалась самым простым вещам. Жизнь с таким человеком, как граф, была для нее ужасным разочарованием.
   — Такое разочарование переживают многие девушки.
   — Это правда, мадемуазель. Она имела привычку вести дневник. Она обычно записывала все, что происходило. Я храню эти дневники.
   Она подошла к шкафу, открыла его ключом из связки на поясе, и вынула маленькую тетрадь:
   — Это первый. Посмотрите, какой красивый почерк.
   Я раскрыла дневник и прочла:
   «1-е мая. Молилась вместе с папой и прислугой. Я повторила ему молитву, и он сказал, что я делаю успехи. Пошла в кухню и смотрела, как Мари печет хлеб. Она дала мне кусочек сахарного пирожного и просила никому не говорить, потому что не должна была печь сахарные пирожные».
   — Да, это дневник, — прокомментировала я.
   — Она была совсем маленькая. Не больше семи лет. Многие ли в семь лет могут так хорошо писать? Позвольте налить вам еще кофе, мадемуазель. Посмотрите тетрадь. Я часто ее перечитываю, и в эти моменты Франсуаза словно возвращается ко мне.
   Я перелистала страницы, исписанные крупным детским почерком.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Глава 4
   
      Через несколько дней картина действительно была закончена, и граф пришел, чтобы вынести решение. Он стоял несколько секунд нахмурившись, и сердце мое упало, хотя до его прихода я была вполне довольна своей работой; результаты превзошли все мои ожидания. Цвета поражали красотой, и то, как была передана ткань на платье и другие особенности техники напоминали мне Гейнсборо. А ведь все это было скрыто, когда я приступила к работе; теперь картина предстала во всей своей красе.
   Граф рассматривал ее с весьма скептическим видом.
   — Итак, — сказала я. — Я вижу, вы не довольны?
   Он покачал головой.
   — Господин граф, я не знаю, что именно вы ожидаете, но уверяю вас, что любой, разбирающийся в живописи…
   Он переключил внимание с картины на меня, слегка поднял брови; улыбка на губах выдавала удивление, которое пытались скрыть его глаза.
   — …как вы, — закончил он за меня. — О да, если бы я был наделен этим талантом, я несомненно бы вскричал: «Это настоящее чудо. Красота, которая была спрятана так долго, теперь предстала перед нами во всем великолепии!» Это правда. Вы добились потрясающего эффекта. Но мне покоя не дают эти изумруды. Вы не представляете, сколько беспокойства они причинили нам. И теперь, благодаря вам, мадемуазель Лоусон, будут предприняты новые поиски сокровищ, появятся новые теории.
   Я знала, что граф дразнит меня, и с жаром говорила себе, что он лелеял надежду на мой провал. А теперь он вынужден признать, что я отлично справилась с заданием, и поскольку отрицать этого нельзя, он теперь твердит об изумрудах.
   Как это характерно для него; но каким бы он ни был, меня это не касается: мне интересны только его картины.
   — Значит, у вас нет претензий к тому, что касается картины? — холодно спросила я.
   — Вы, несомненно, заслуживаете те высокие рекомендации, с которыми вы к нам пожаловали.
   — В таком случае желаете ли вы, чтобы я продолжила работу с остальными картинами?
   На его лице мелькнуло непонятное выражение.
   — Я был бы очень разочарован, если вы откажетесь.
   Какое счастье — я победила!
   Но мое торжество было не полным, потому что он стоял и улыбался, всем своим видом показывая, насколько хорошо он осведомлен о моих сомнениях и страхах, которые я так стремилась скрыть.
   Мы оба не заметили, что в галерею вошла Женевьева, и так как она ничем не выдала своего присутствия, она вполне могла наблюдать за нами некоторое время.
   Первым увидел ее граф.
   — Что тебе нужно, Женевьева? — спросил он. _ — Я… я пришла посмотреть, как мадемуазель Лоусон работает над картиной.
   — Тогда иди и посмотри.
   Она подошла с мрачным видом, какой обычно имела в присутствии посторонних.
   — Ну как? — спросил он. — Это ли не открытие?
   Она не ответила.
   — Мадемуазель Лоусон была бы рада услышать похвалу. Ты помнишь, на что была похожа картина раньше?
   — Нет, не помню.
   — Ты совершенно не разбираешься в искусстве! Ты должна убедить мадемуазель Лоусон научить тебя понимать живопись, пока она здесь.
   — Так… она остается?
   Его голос вдруг изменился. Он стал почти ласковым. — И я надеюсь, — сказал он, — надолго. Потому что многое в замке нуждается в ее внимании.
   Женевьева метнула на меня быстрый взгляд; глаза ее были словно черные камни. Она повернулась к картине и произнесла:
   — Если она такая умная, может поможет нам найти изумруды.
   — Вот видите, мадемуазель Лоусон, я вас предупреждал.
   — Они действительно великолепны, — ответила я.
   — Несомненно, благодаря… м-м… технике художника?
   Меня не задели ни его насмешки, ни затаенная злоба его дочери. Для меня существовало только одно — эти прекрасные картины, и то, что они были окутаны туманом забвения лишь делало брошенный мне вызов еще заманчивее.
   Даже в этот момент он догадался, о чем я думала, потому что поклонился и сказал:
   — Я ухожу, мадемуазель Лоусон. Я вижу, как вам не терпится остаться наедине… с картинами. — Он подал знак Женевьеве, и они ушли; я стояла в галерее и с наслаждением рассматривала доверенные мне сокровища.
   В моей жизни редко бывали столь волнующие моменты.
         Теперь, когда было решено, что я остаюсь в замке для завершения работы, я решила воспользоваться предложением графа насчет прогулок верхом — это помогло бы мне изучить окрестности. Я уже обошла городок; пила кофе в кондитерской, болтая с радушной, чрезвычайно любопытной хозяйкой, которая была рада угостить любого из замка. Она с почтительным, но в то же время, весьма многозначительным видом, говорила о господине графе, со смесью уважения и пренебрежения о месье Филиппе и, конечно, с сожалением о мадемуазель Женевьеве. Ах, мадемуазель приехала, чтобы восстановить картины! Да, да, это очень интересно, очень, и она надеется, что мадемуазель зайдет еще, и в следующий раз попробует домашних пирожных: их просто обожают в Гейяре.
   Я бродила по базару и видела, что привлекаю любопытные взгляды; посетила старинную ратушу и церковь.
   Поэтому возможность исследовать более отдаленные места была мне по душе, и особенно приятным было то, что в конюшне меня ждали.
   Для меня подобрали лошадь по кличке Голубка, и мы друг другу сразу понравились.
   Однажды утром Женевьева попросила составить ей компанию для прогулки, чем приятно меня удивила. Она опять была в подавленном настроении, и пока мы ехали, я поинтересовалась, что заставило ее совершить такую глупость, заперев меня в темнице.
   — Так вы же сказали, что не боитесь, поэтому я подумала, что для вас ничего страшного в этом нет.
   — Это был весьма глупый поступок. А если бы Нуну не нашла меня?
   — Я бы освободила вас через какое-то время.
   — Через какое-то время! Вы знаете, что некоторые люди могут умереть от страха?
   — Умереть! — воскликнула она с испугом. — Никто еще не умирал от того, что его заперли.
   — Некоторые чувствительные люди могут умереть в такой ситуации.
   — Но уж с вами этого не случится.
   Она пристально смотрела на меня.
   — Вы не сказали ничего моему отцу. Я думала, что скажете… Вы ведь так дружны с ним.
   Она немного обогнала меня, а когда мы вернулись, уже в конюшне, как бы мимоходом, сказала:
   — Мне не разрешают ездить одной. Всегда приходится брать с собой кого-то из грумов. Сегодня утром некому было поехать, прогулку бы отменили, если бы вы не согласились.
   — Рада была услужить вам, — холодно ответила я.
   Я встретила Филиппа в саду. Мне показалось, что он знал, где я, и пришел намеренно, чтобы поговорить со мной.
   — Поздравляю, — сказа он. — Я видел картину. Разница значительная. Ее просто не узнать.
   Я сияла от удовольствия. Как он отличается от графа, подумала я. Он искренне рад.
   — Я очень рада, что вы так думаете.
   — Разве может быть иначе? Это чудо. Я счастлив… не только оттого, что картина хороша, но и оттого, что вы доказали, что можете это сделать.
   — Как мило с вашей стороны!
   — Боюсь, я был не слишком любезен, когда вы приехали. Я был застигнут врасплох и не знал, что мне делать.
   — Вы далеко не были нелюбезны, и я вполне понимаю ваше удивление.
   — Видите ли, это дело моего кузена, и естественно, я хотел сделать так, как он желает.
   — Естественно. Приятно, что вас это так интересует.
   Он наморщил лоб:
   — Я ощущаю некоторую ответственность… — начал он. — Я надеюсь, что вы не будете жалеть о своем приезде.
   — Конечно, нет. Работа очень интересная.
   — О да… да… работа.
   И он поспешно заговорил о садах, и непременно захотел показать мне скульптурные украшения, выполненные Лебреном вскоре после того, как он завершил фрески в Зеркальном зале Версаля.
   — К счастью, они уцелели во время Революции, — объяснял он; и я чувствовала его благоговение перед всем, что касалось замка. За это он мне нравился, а также за то, как вежливо он извинился за возможные обиды, случайно нанесенные мне во время нашей с ним первой беседы, и за явное удовольствие от моих успехов.
   Мои дни текли весьма однообразно. Рано утром я приходила в галерею, и работала там до обеда. После обеда я обычно выходила на прогулку, возвращалась до сумерек, которые в это время года начинались в четыре часа. Потом я занималась тем, что составляла различные растворы и читала заметки о своих прошлых опытах. Ужинала я обычно одна в своей комнате, но несколько раз мадемуазель Дюбуа приглашала меня на ужин к себе. Отказываться я не могла, хотя и хотелось; я слушала рассказы о ее жизни: она была дочерью адвоката, в которой не воспитывали привычки работать; компаньон отца подвел его, отец умер от разрыва сердца, и она, оставшись без гроша в кармане, была вынуждена стать гувернанткой. Эта история, рассказанная не без жалости к себе, казалась невероятно унылой, и я решила не утомлять ее рассказами о себе.
   После ужина я обычно читала книги, которые находила в библиотеке; Филипп сказал мне, что граф будет рад, если я воспользуюсь всем, что мне там нужно.
   Ноябрь проходил, а я почти не принимала участия в жизни замка — дни просто текли своим чередом, так же, как я слышала музыку в своей комнате и не замечала ее, только время от времени узнавая знакомые мелодии.
   Однажды, когда я на Голубке выехала из замка, я встретила Жан-Пьера верхом на лошади. Он приветствовал меня с обычной веселостью и спросил, не собираюсь ли я зайти к ним. Я сказала, что всегда рада их видеть.
   — Поедемте сначала на виноградник Сен-Вальен, а потом вместе вернемся.
   Я никогда не ездила в сторону Сен-Вальена и без колебаний согласилась. Мне нравилось находиться в обществе Жан-Пьера, поэтому дом Бастидов и привлекал меня. Его жизнерадостность и веселый нрав всегда радовали мне душу.
   Мы говорили о предстоящем Рождестве.
   — Не желаете ли провести его с нами, мадемуазель? — спросил он.
   — Вы приглашаете просто из вежливости?
   — Вы знаете, что я никогда ничего не делаю просто из вежливости. Это сердечное приглашение от имени всей моей семьи, надеюсь, вы окажете нам честь своим присутствием.
   Я сказала, что буду счастлива принять их любезное приглашение.
   — Мотивы его крайне эгоистичны, мадемуазель.
   Он нагнулся ко мне и коснулся моей руки. Я выдержала его теплый взгляд, говоря себе, что явные знаки внимания с его стороны естественная галантность француза, проявляющаяся в обществе всех особ женского пола.
   — Сейчас я вам ничего не буду рассказывать о наших рождественских традициях, — сказал он. — Пусть это будет для вас сюрпризом.
   Когда мы приехали на виноградники Сен-Вальен, меня познакомили с управляющим, месье Дюраном. Его жена принесла вина и маленьких пирожных, очень вкусных, и Жан-Пьер и месье Дюран обсудили качество напитка. Потом месье Дюран и Жан-Пьер удалились, чтобы поговорить о делах, а его жена осталась развлекать меня.
   Как оказалось, она многое обо мне знала, очевидно, дела в замке были основным предметом сплетен в окрестностях. Она поинтересовалась моим мнением о замке, о графе? Я отвечала очень осторожно, и она, видимо, поняла, что немногое почерпнет от меня и поэтому заговорила о своих делах, о том, как она беспокоится о месье Дюране: он слишком стар, чтобы работать.
   — Не жизнь, а сплошные заботы! Каждый год одно и то же, а после тех крупных неприятностей десять лет назад, в Сен-Вальене не все ладно. Господин Жан-Пьер просто чародей. Вино замка становится таким же отменным, каким было всегда. Я надеюсь, скоро господин граф позволит моему мужу уйти на покой.
   — Неужели он должен ждать разрешения господина графа?
   — Да, конечно, мадемуазель. Господин граф подарит ему наш домик. Как я жду этого дня! Я заведу кур, корову… может быть, даже две. Силы моего мужа на исходе. Он уже далеко не молод и не в состоянии бороться со всеми этими напастями! Один господь бог знает, когда ударят морозы и померзнет лоза. А в дождливое лето столько насекомых! Но хуже всего весенние заморозки. День прекрасный, а ночью подкрадывается мороз и губит все цветы. А если солнца мало, ягода кислая. Такая жизнь по плечу лишь молодому человеку… как господин Жан-Пьер.
   — Я надеюсь, что вам скоро позволят отойти от дел.
   — Все в руках господних, мадемуазель.
   — Или, может быть, — предположила я, — в руках господина графа.
   Она воздела руки, всем своим видом показывая, что это одно и то же.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Это был старинный дом, стоявший вдали от дорог. Толстая каменная стена окружала его; изящные чугунные ворота были открыты. Мы проехали под широкой аркой и въехали во двор. Окна были закрыты зелеными ставнями; стояла глубокая тишина. Я по-другому представляла себе дом той девочки, которая вела подробные дневники своей жизни.
   Женевьева быстро взглянула на меня, чтобы увидеть мою реакцию, но я надеялась, что ничем не выдала себя.
   Мы оставили лошадей в конюшне, и Женевьева повела меня к дверям.
   Она взяла тяжелый молоток, и я услышала звук, отдававшийся в нижней части дома. Опять тишина; потом — шаркающие шаги, и в дверном проеме появился слуга.
   — Добрый день, Морис, — сказала Женевьева — Сегодня со мной приехала мадемуазель Лоусон.
   После обмена приветствиями мы вошли в холл с мозаичным полом.
   — Как сегодня мой дед, Морис? — спросила Женевьева.
   — Все так же, мадемуазель. Я посмотрю, готов ли он вас принять.
   Слуга исчез и через несколько минут вернулся с сообщением о том, что хозяин ждет нас.
   Огня в камине не было, и, когда я вошла в комнату, меня удивила царившая в ней прохлада. Должно быть, когда-то эта комната была очень красивой; меня поразили ее пропорции. Лепной потолок был украшен надписью, которую я разобрать не смогла — было понятно лишь, что она на старофранцузском языке; закрытые ставни почти не пропускали свет, обстановка в комнате была весьма скромной. В кресле-каталке сидел старик. Я испугалась; он был больше похож на тело, чем на живое существо: мертвенно-бледное лицо, горящие глаза в провалившихся глазницах. Когда мы вошли, он закрыл книгу, которую держал в руках. Он был в коричневом халате, подпоясанном коричневым же шнуром.
   — Дедушка, — сказала Женевьева, — я пришла проведать тебя.
   — Дитя мое, — ответил он удивительно твердым голосом и протянул ей худую белую руку с выступавшими голубыми венами.
   — Я привела с собой мадемуазель Лоусон, — продолжала Женевьева, — она приехала из Англии реставрировать картины моего отца.
   Казалось, его глаза, единственное, что было живым во всем его облике, пытались проникнуть в мои мысли.
   — Мадемуазель Лоусон, извините, что не встаю поприветствовать вас. Мне это удается с большим трудом и только с помощью слуг. Я очень рад, что вы приехали с моей внучкой. Женевьева, принеси стул мадемуазель Лоусон… и себе.
   — Да, дедушка.
   Мы сели перед ним. Он был восхитительно любезен; он расспрашивал меня о моей работе, выражал живой интерес и попросил Женевьеву показать мне его коллекцию. По его словам, некоторые картины нуждаются в реставрации. Мысль о жизни, даже временной, в таком доме привела меня в смятение. Несмотря на атмосферу таинственности, замок был живым. Живым! Этот дом был похож на усыпальницу.
   Время от времени старик обращался к Женевьеве, и я заметила, как он смотрел на нее. Его внимание ко мне было данью вежливости, но меня поразила пристальность его взгляда, прикованного к ней. Я подумала, что он очень любит ее. Почему она считает, что никто не любит ее — я давно пришла к выводу, что именно это и было одной из главных причин плохого поведения — когда у нее такой заботливый дед.
   Он хотел знать, чем она занимается, как у нее дела с уроками. Я удивилась тому, что он говорил о мадемуазель Дюбуа так, словно близко знал ее; из разговора с Женевьевой я поняла, что он никогда не встречался с ней. Конечно, он отлично знал Нуну, потому что когда-то она жила в этом доме, и говорил о ней, как о старом друге.
   — Как поживает Нуну, Женевьева? Надеюсь, ты не обижаешь ее. Помни, она — добрая душа. Она, конечно, простовата, но делает все, что в ее силах. И всегда делала. Она хорошо относится к тебе. Помни об этом всегда и не обижай ее, Женевьева.
   — Да, дедушка.
   — Надеюсь, ты разговариваешь с ней сдержанно.
   — Не всегда, дедушка.
   — Не всегда? — он встревожился.
   — Ну, только иногда. Просто я говорю ей: «Ты глупая старуха.»
   — Это нехорошо. После этого ты просила прощения у святых?
   — Да, дедушка.
   — Нет смысла просить о прощении, если ты сразу же совершаешь тот же грех. Смири свой характер, Женевьева. И если тебя гложет соблазн совершить глупость, помни о боли, которую ты причиняешь людям.
   Он удивительно хорошо знал неуправляемый характер своей внучки, видимо, Нуну навещала его и рассказывала о ее проделках. Знал ли он, что она заперла меня в каменном мешке?
   Он попросил слугу принести вина и печенья, которое обычно подавалось к нему. Поднос принесла пожилая женщина, как я догадалась, одна из Лабиссов. Ее седые волосы были покрыты белым чепцом; не произнеся ни слова, она с угрюмым видом поставила вино на стол. Женевьева обменялась с ней невнятными приветствиями, и женщина вышла.
   Пока мы пили вино, старик сказал:
   — Мне говорили, что картины собираются реставрировать, но я не ожидал, что это будет делать женщина.
   Я рассказала ему о смерти своего отца и о том, что выполняю заказанные ему работы.
   — Сначала в замке был небольшой переполох, — сказала я, — но, кажется, граф доволен моей работой.
   Я увидела, как губы его сжались, а руки стиснули плед.
   — Итак… он доволен вами, — его голос и само выражение его лица изменились. Женевьева сидела на самом краешке стула и нервно наблюдала за дедом.
   — Во всяком случае, он показал это, разрешив мне продолжать работу над картинами, — сказал я.
   — Я надеюсь, — начал он, но голос его сорвался, и я не разобрала конец фразы.
   — Извините.
   Он покачал головой. Упоминание о графе, очевидно, расстроило его. Итак, был еще один человек, ненавидевший его. Что же такое было в личности графа, что внушало такой страх и такую ненависть к нему? После этого разговор как-то не клеился, и Женевьева, пытаясь выйти из положения, попросила разрешения показать мне дом.
   Мы вышли из зала и, миновав несколько коридоров, оказались в кухне, через которую вышли в сад.
   — Ваш дед рад видеть вас, — заметила я. — Ему, наверное, хотелось бы, чтобы вы приходили чаще.
   — Он не замечает этого. Он забывает. Он очень стар и совершенно изменился после… после удара. Рассудок помутился.
   — Ваш отец знает, что вы приходите сюда?
   — Он не спрашивает.
   — Вы хотите сказать, что сам он никогда здесь не бывает?
   — Он не приходит сюда после смерти моей матери. Дед ведь не хочет видеть его. Вы можете представить себе моего отца здесь?
   — Нет, — честно ответила я.
   Я оглянулась на дом и заметила, что занавески верхнего окна шевельнулись. За нами наблюдали. Женевьева перехватила мой взгляд;
   — Это мадам Лабисс. Ей интересно, кто вы. Ей не нравится то, что происходит сейчас, ей хотелось бы вернуть ушедшие дни. Она тогда была горничной, а он лакеем. Я не знаю, в какой должности они сейчас. Они бы ни на минуту не задержались здесь, если бы дед не оставил им небольшое наследство при условии, что они будут служить ему до смерти.
   — Странный дом — сказала я.
   — Это оттого, что дед только наполовину жив. Он уже три года в таком состоянии. Доктор говорит, что долго он так не протянет — поэтому, я думаю, Лабиссы согласились ждать.
   Три года. Как раз тогда, когда умерла Франсуаза. Значит, это и было причиной удара? Если он любил ее так, как любит внучку, тогда это понятно.
   — Я знаю, о чем вы думаете, — воскликнула Женевьева. — Вы думаете, что именно тогда умерла моя мать. С дедом случился удар за неделю до ее смерти. Не странно ли… все ждали, что умрет он, а умерла она.
   Как странно! Она умерла от передозировки настойки опия через неделю после удара, случившегося с отцом. Неужели на нее это так повлияло, что она решилась покончить с собой?
   Женевьева повернула обратно к дому, и я молча шла рядом с ней. В стене была дверь, она быстро вошла в нее и пригласила меня за собой. Мы оказались в небольшом мощеном дворике; здесь было тихо. Женевьева пересекла дворик, я шла вслед за ней, чувствуя себя заговорщицей.
   Мы стояли в темном коридоре.
   — Где мы? — спросила я, но она только прижала палец к губам.
   — Я хочу вам кое-что показать.
   Она подошла к двери в конце коридора и открыла ее. В открывшейся комнате не было ничего, кроме соломенного тюфяка, скамеечки для молитвы и деревянного сундука. Пол был каменным и совершенно голым.
   — Любимая комната деда, — сказала она.
   — Похоже на монашескую келью.
   Она радостно кивнула. Быстро оглядевшись, она открыла сундук.
   — Женевьева, вы не имеете права… — сказала я.
   Однако любопытство пересилило, и я заглянула внутрь. То, что я увидела, поразило меня: власяница! Я невольно передернула плечами — рядом лежал хлыст!
   Женевьева опустила крышку сундука.
   — Как вам нравится этот дом, мадемуазель? — спросила она. — Здесь так же интересно, как и в замке, не правда ли?
   — Нам пора уезжать, — сказала я. — Мы должны попрощаться с вашим дедом.
   Всю обратную дорогу она молчала. А я никак не могла выбросить из головы этот странный дом. Так бывает после ночного кошмара, когда увиденное цепляется за память.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Он прочел мои мысли. Он знал, что я видела в нем самодержца, облеченного всей властью высшей знати. Он ясно давал мне понять это.
   — Допустим, вы правы, — промолвила я.
   — Я знаю, что я прав. Я выбрал для Женевьевы школу в Англии.
   — Неужели?
   — Кажется, вы удивлены. Неужели вы сомневаетесь, что лучшие школы — в Англии?
   Снова ирония. Я постаралась сдержаться.
   — Это вполне возможно.
   — Это правильный выбор. Там она не только научится говорить по-английски, но и обретет свойственное вашей нации великолепное хладнокровие, которым вы, мадемуазель, столь щедро наделены.
   — Благодарю вас. Но ей придется уехать так далеко от дома.
   — От дома, в котором, как вы отметили, она не особенно счастлива.
   — Но все могло бы быть иначе. Она способна на большую привязанность.
   Неожиданно он переменил тему беседы.
   — Вы работаете в галерее по утрам, во второй половине дня вы свободны. Я рад, что верховые прогулки пришлись вам по душе.
   Итак, он следит за мной. Он знает, как я провожу свободное время. Теперь ясно, что за этим последует: он собирается отправить меня отсюда вслед за мадемуазель Дюбуа. Моя дерзость столь же непростительна, как и ее некомпетентность.
   Интересно, вызывал ли он ее на беседу, как это случилось со мной? Он из тех людей, которые любят терзать жертву, прежде чем убить ее. Я вспомнила, что эта мысль уже однажды приходила мне в голову здесь же, в библиотеке.
   — Господин граф, — твердым голосом произнесла я, — если вы недовольны моей работой, пожалуйста, скажите мне об этом. Я сейчас же соберусь и уеду.
   — Мадемуазель Лоусон, вы слишком нетерпеливы. Я рад обнаружить в вас этот маленький недостаток, иначе вы были бы просто верхом совершенства, а это столь невыносимо скучно. Я и не думал утверждать, что недоволен вашей работой. Напротив, я нахожу ее отличной. С вашего позволения, я как-нибудь загляну к вам в галерею и попрошу показать мне, как вам удается достичь таких прекрасных результатов. Позвольте объяснить вам, о чем я думаю. Если моя дочь поедет в Англию, она должна хорошо владеть английским языком. Я не предполагаю, что она уедет немедленно. Может быть, не раньше следующего года. Все это время она будет брать уроки у кюре. Поверьте, он научит не хуже, чем гувернантка, которая недавно уехала, потому что хуже просто не бывает. Но больше всего меня беспокоит ее английский. Вы будете работать в галерее до весны. У вас остается некоторое свободное время. Не возьметесь ли вы обучать Женевьеву английскому в те часы, когда вы не заняты картинами? Я уверен, это пойдет ей на пользу.
   От нахлынувших эмоций я потеряла дар речей.
   Он быстро продолжал:
   — Я не имею в виду, что вы должны быть привязаны к классной комнате, вы можете вместе кататься верхом… вместе ходить на прогулки… Она знает основы грамматики. По крайней мере, я на это надеюсь. Ей нужна разговорная практика, и конечно, приличное произношение. Вы понимаете, о чем я говорю?
   — Да, понимаю.
   — Разумеется, ваши услуги будут оплачены. Этот вопрос вы можете обсудить с моим управляющим. Итак, что вы на это скажете?
   — Я… я с удовольствием принимаю это предложение.
   — Вот и прекрасно.
   Он встал и протянул мне руку. Рукопожатие было крепким.
   Я была неописуемо счастлива! Признаюсь, в моей жизни редко выпадали столь счастливые минуты.
   Неделю спустя я обнаружила на кровати большую картонную коробку. Я решили, что она попала в мою комнату случайно, пока не увидела на ней свое имя; на этикетке был обратный адрес — Париж.
   Я раскрыла коробку.
   Великолепный зеленый бархат с нежным отливом. Изумрудно-зеленый бархат! Я вынула его из коробки. Это было вечернее платье простого, но изящного покроя.
   Определенно, это какая-то ошибка. И все же я не удержалась, чтобы не приложить его к себе и подошла к зеркалу. Мои сияющие глаза, как всегда, отражали цвет одежды и казались изумрудными. Красота наряда поразила меня. Но почему его принесли ко мне?
   Я благоговейно положила роскошное платье на кровать и внимательно осмотрела на коробку. Там я нашла сверток из папиросной бумаги, в котором, к своему удивлению, оказалось мое старое черное бархатное платье. Я все поняла еще до того, как прочла выпавшую из свертка визитную карточку. Я увидела геральдический знак, который уже хорошо знала. Там было лишь несколько слов: «Надеюсь, это заменит вам испорченное платье. Если наряд вам не подойдет, мы его заменим. Лотар де ла Талль».
   Я вернулась к кровати, подняла платье, прижала его к себе. Должно быть, я вела себя, как глупая девчонка. И все время внутренний полос, мое второе «я», которой я пыталась быть, твердило «Это нелепо! Ты не можешь принять этот подарок». А мое истинное «я», глубоко спрятанное, но готовое в любой момент выдать меня, говорило иное: «Это самое прекрасное платье на свете! Каждый раз, надевая его, ты будешь испытывать волнение. Поверь, в таком платье ты будешь очень привлекательной».
   Тогда я положила сокровище на кровать и произнесла вслух: «Я сейчас же пойду к нему и скажу, что не могу принять такой подарок».
   Я постаралась придать своему лицу суровое выражение, но все время думала лишь о том, как он вошел в мою комнату — или прислал кого-то — чтобы найти изрезанное черное платье, как послал его в Париж с заказом: «Сшейте по этим меркам и пусть это будет самое прекрасное ваше творение».
   Какая же я дурочка! Что со мной происходит? Я лучше пойду к нему, и пусть он немедленно отошлет это платье обратно в Париж.
   Я спустилась в библиотеку. Может быть, он ждет меня, он, верно, знает, что платье уже привезли. Как будто его заботит, когда доставят платье! Он просто решил компенсировать мне ущерб и, наверняка, и думать об этом забыл.
   К моему удивлению, он был в библиотеке.
   — Мне необходимо поговорить с вами, — сказала я, и как всегда в минуты смущения мой голос звучал высокомерно. Он заметил это, потому что улыбка промелькнула на его губах, а в глазах появился веселый блеск.
   — Будьте так любезны, присядьте, мадемуазель Лоусон. Я вижу, вы взволнованы.
   Я сразу же оказалась в невыгодном положении, потому что менее всего мне хотелось выдать свои чувства, которые я и сама до конца не понимала. Уделять столь много внимания нарядам было вовсе мне несвойственно.
   — Ни в коем случае, — сказала я. — Я просто пришла поблагодарить вас за то, что вы прислали мне платье взамен моего, и сказать, что я не могу его принять.
   — Значит, его уже доставили. Оно вам не подошло?
   — Я… не могу этого сказать. Я его не примеряла. Вам не следовало этого делать.
   — Позвольте не согласиться с вами.
   — Нет-нет. Мое платье было очень старое. Оно у меня уже давно, а это…
   — Я вижу, оно вам не нравится.
   — Я вовсе не это хочу сказать.
   И вновь, услышав суровые нотки в моем голосе, он улыбнулся.
   — Да? Тогда о чем же вы?
   — Я повторяю, что не могу принять этот подарок.
   — Почему же?
   — Потому что в этом нет необходимости.
   — Послушайте, мадемуазель Лоусон, будьте откровенны и скажите, что не можете принять… э-э… наряд, поскольку считаете это не совсем приличным — правильно я понял?
   — Я вовсе так не думала. С какой стати?
   Он опять сделал этот типично французский жест, который мог означать что угодно.
   — Я не знаю. Представления не имею, что у вас на уме. Я просто пытаюсь найти причину, по которой вы не желаете принять возмещение за вещь, испорченную в моем доме.
   — Но это же платье…
   — Чем платье отличается от любой другой вещи?
   — Это чисто личная вещь.
   — Ах! Вот в чем дело! Чисто личная! А если бы я испортил один из ваших драгоценных растворов, вы бы позволили мне заменить его? Или это действительно оттого, что это платье… то, что вы надеваете на себя… нечто интимное, скажем?
   Я не могла смотреть на него: меня беспокоила странная теплота его взгляда.
   Глядя куда-то мимо, я произнесла:
   — Не было нужды заменять платье. Во всяком случае, зеленый бархат гораздо дороже того, который вы пытаетесь мне возместить.
   — Трудно оценить стоимость. Очевидно, черное платье было намного дороже вам. Вы были так расстроены, потеряв его, и не хотите принять это.
   — Вы делаете вид, что не понимаете меня.
   Он неожиданно приблизился ко мне и положил руку на мое плечо.
   — Мадемуазель Лоусон, — сказал он мягко, — мне будет крайне неприятно, если вы откажетесь принять это платье. Ваше было испорчено моей дочерью, и я желаю возместить потерю. Будьте так любезны, примите его.
   — Что ж, если вы расцениваете это так…
   Его рука соскользнула с моего плеча, но он все еще стоял совсем близко. Я чувствовала себя неловко, но сердце мое переполняло невыразимое счастье.
   — Значит, вы примете этот скромный дар. Вы очень великодушны, мадемуазель Лоусон.
   — Это вы великодушны. Не было необходимости…
   — Я повторяю, это было абсолютно необходимо.
   — …Возмещать его таким экстравагантным путем.
   Он вдруг рассмеялся. — Я никогда не слышала, чтобы он раньше смеялся так: в его смехе не было ни горечи, ни насмешки.
   — Я надеюсь, — сказал он, — что когда-нибудь я буду иметь счастье увидеть это платье на вас.
   — У меня очень мало возможностей носить такую роскошную вещь.
   — Но раз это платье — как вы выразились — столь экстравагантно, видимо, придется создать такую возможность.
   — Не понимаю, каким образом, — ответила я; чем больше я пыталась скрыть обуявшие меня чувства, тем холоднее звучал мой голос. — Я могу лишь сказать, что необходимости в этом не было, но все же это очень любезно с вашей стороны. Я принимаю платье и благодарю вас за щедрость.
   Я направилась к двери, но он опередил меня и открыл ее, склонив голову так, что я не могла видеть выражение его лица.
   Когда я поднималась в свою комнату, противоречивые чувства захлестывали меня. Будь я мудрее, мне бы следовало в них разобраться, но мудрости-то мне и не хватало.
   Мой интерес к графу и жизни замка придал моей жизни такую остроту, что каждое утро я просыпалась в состоянии ожидания, я говорила себе, что именно в этот день я смогу узнать что-то новое, могу лучше понять его, и может быть, найти ключ к разгадке тайны, которая столь занимала меня — убийца ли он или жертва клеветы?
   Потом он вдруг, без предупреждения, уехал в Париж, и мне сказали, что граф вернется как раз к Рождеству, когда в замке ожидаются гости. Я подумала, что буду находиться в гуще событий, глядя на них со стороны.
   Я с энтузиазмом принялась за новые обязанности, и с радостью обнаружила, что Женевьева никоим образом не сопротивляется мне, а в самом деле стремится изучать английский язык. Мысль о том, что ее отошлют в школу, пугала ее, но до этого было слишком далеко, чтобы воспринимать ее как реальную угрозу. Она расспрашивала меня об Англии во время наших поездок, и мы даже находили удовольствие в беседах на английском языке. Она брала уроки у кюре, и хотя кроме нее никто с ним не занимался, она часто встречалась с детьми Бастидов по дороге к дому священника. Я считала, что общение с другими детьми пойдет ей на пользу.
   Однажды, когда я работала в галерее, туда пожаловал Филипп. В отсутствие графа у него даже появилась другая осанка. Сейчас он походил на бледную тень своего кузена, но привыкнув к мужественному облику графа, я вновь поразилась слабости — почти женственности — Филиппа.
   Он спросил, как продвигается работа, одарив меня обаятельной улыбкой. Казалось, он излучал доброжелательность.
   — Вы воистину настоящий мастер, — прокомментировал он мою работу.
   — Здесь требуется не только умение, но и любовь к этому занятию.
   — И, конечно, профессионализм.
   Он стоял перед картиной, которую я уже отреставрировала.
   — Такое чувство, что протяни руку и дотронешься до этих изумрудов, — сказал он.
   — Это заслуга художника, а не реставратора.
   Он продолжал задумчиво смотреть на картину, и я вновь ощутила его глубокую любовь к замку и всему, что с ним связано. Я бы тоже так чувствовала, будь я членом этой семьи.
   Филипп внезапно обернулся и перехватил мой взгляд. Вид у него при этом был слегка озадаченный, будто он решал, высказать ли то, что у него на уме. Затем он быстро произнес:
   — Мадемуазель Лоусон, вы счастливы здесь?
   — Счастлива? Мне очень нравится работа.
   — О, да, работа. Я знаю, как вы к ней относитесь. Я думал о… — он сделал движение рукой — об атмосфере здесь… в семье.
   Я удивилась, а он продолжал:
   — Тот неприятный случай с платьем.
   — Я уже и думать забыла об этом.
   Отразилось ли на моем лице удовольствие при мысли о зеленом платье?
   — В такой семье… — он замолчал, не решаясь продолжить. — Если вам здесь кажется невыносимо… если вы хотите уехать…
   — Уехать!
   — Я имею ввиду, если вам трудно. Мой кузен, видите ли… э-э… — он не договорил то, что собирался сказать, но я знала, что он думал о том же, что и я — о зеленом бархатном платье, подаренном мне графом. Он усмотрел в этом какое-то значение, но обсуждать это было опасно. Однако, как он боялся своего кузена! Он широко улыбнулся:
   — Мой друг владеет богатой коллекцией картин, и некоторые из них нуждаются в реставрации. Вам бы нашлось там немало работы, я уверен.
   — Но я еще не скоро закончу реставрацию ваших картин.
   — Мой друг, господин де ла Монелль, хочет, чтобы его картины реставрировали незамедлительно. Я подумал, если вам не нравится здесь… или вы хотите уехать…
   — У меня нет желания оставлять эту работу.
   Он вновь очаровательно улыбнулся.
   — Я чувствую ответственность за вас. Тогда, в первый день, я мог бы настоять на том, чтобы вы уехали…
   — Но вы этого не сделали. Я оценила это.
   — Возможно, это было бы лучше.
   — О нет! Я увлечена работой здесь.
   — Это чудесное старинное место, — он говорил почти с жаром. — Но семья эта не самая счастливая на свете, и принимая во внимание то печальное происшествие в прошлом… жена моего кузена умерла, как вы знаете, при весьма таинственных обстоятельствах.
   — Я об этом слышала.
   — И мой кузен может быть весьма неразборчив в средствах, добиваясь того, чего он желает. Мне не следовало бы этого говорить. Он был добр ко мне. Я здесь… теперь это мой дом… благодаря ему. Я решился на это только из чувства ответственности за вас, и мне хотелось бы, чтобы вы знали. Если вам действительно понадобится моя помощь… Мадемуазель Лоусон, я надеюсь, вы ничего не скажете моему кузену.
   — Я понимаю. Обещаю, что ни скажу ни слова.
   — Но, прошу вас, помните: Если мой кузен… если вы почувствуете, что вам нужно уехать, пожалуйста, придите ко мне.
   Он подошел к одной из картин и стал расспрашивать о ней, но по-моему, он не слушал, что я отвечала.
   Взгляд его был застенчивым, робким, но очень теплым. Он определенно переживал за меня, и хотел предостеречь насчет графа.
   Я почувствовала, что в замке у меня есть надежный друг.
         Рождество приближалось. Мы с Женевьевой выезжали верхом каждый день, и ее английский заметно исправлялся. Я рассказывала ей, как встречают Рождество в Англии, как мы приносим домой венки из остролиста и омелы; как каждому приходится вымешивать рождественские пудинги, и как весело в тот день, когда эти пудинги готовят, и как вытаскивают одну формочку на пробу. Это очень ответственный момент: каждый берет ложку и пробует, и становится ясно, какими будут все пудинги.
   — Тогда еще была жива моя бабушка по матери, — рассказывала я. — Она была француженкой, и ей пришлось осваивать наши традиции, но она, по счастью, к ним быстро привыкла и строго соблюдала.
   — Расскажите мне еще что-нибудь, мисс, — попросила Женевьева.
   И я рассказывала ей, как я садилась возле матери на высокую табуретку и помогала ей вынимать косточки из изюма и чистить миндаль.
   — Когда удавалось, я съедала миндалинку-другую.
   Это развеселило Женевьеву:
   — О мисс, подумать только, когда-то и вы были маленькой девочкой.
   Я поведала ей, как просыпалась рождественским утром и находила в своем чулке подарки.
   — У нас ставят ботинки около камина… во всяком случае, так делают некоторые люди. Я — нет.
   — А почему?
   — Об этом вспомнит только Нуну. И должна быть не одна пара ботинок, нужно много, а то не интересно.
   — Теперь ваша очередь рассказывать.
   — Ну, в ночь перед Рождеством, вернувшись с вечерней мессы, вы ставите свои ботинки около камина и идете спать. Утром внутри ботинок появляются маленькие подарки, а большие подарки стоят рядом. Мы так делали, когда была жива моя мать.
   — А потом перестали?
   Она кивнула.
   — Чудесный обычай.
   — Ваша мать тоже умерла, — сказала она — Что с ней случилось?
   — Она долго болела. Я ухаживала за ней.
   — Вы тогда были взрослой?
   — Да, можно сказать, взрослой.
   — О, мисс, мне кажется, вы всегда были взрослой.
   На обратном пути к замку мы зашли к Бастидам. Я сама это устроила, потому что чувствовала, что ей нужно общаться с людьми, живущими за стенами замка, особенно с детьми, и хотя Ив и Марго были младше ее, а Габриэль старше, по крайней мере, они были ближе к ней по возрасту, чем кто-либо из тех, кого она знала.
   Приближение Рождества внесло суматоху в дом — по углам шептались и готовили друг другу сюрпризы.
   Ив и Марго были заняты изготовлением рождественских яслей. Женевьева с интересом наблюдала за ними, и пока я разговаривала с мадам Бастид, она присоединилась к детям.
   — Дети так волнуются, — сказала мадам Бастид. — Впрочем, так всегда бывает. Каждое утро Марго сообщает нам, сколько часов осталось до Рождества.
   Мы смотрели, как они сооружали скалы из коричневой бумаги. Ив принес краски и нарисовал на скалах мох, а Марго стала раскрашивать ясли. На полу лежал маленький ягненок, которого они смастерили сами и собирались потом поставить на скалу. Я наблюдала за Женевьевой. Она была совершенно зачарована.
   Она заглянула в колыбель.
   — Там никого нет, — со смешком заявила она.
   — Конечно, никого! Христос еще не родился, — возразил Ив.
   — Это чудо, — сказала ей Марго. — Накануне Рождества мы ложимся спать…
   — После того, как поставим ботинки около камина… — добавлял Ив.
   — Да, мы так делаем… колыбель пуста, а потом… рождественским утром, когда мы встаем, маленький Христос лежит там.
   Женевьева молчала.
   Потом она произнесла:
   — Можно, я помогу вам?
   — Конечно, ответил Ив — Нам нужны еще пастушьи посохи. Вы знаете, как их делать?
   — Нет, — робко промолвила она.
   — Марго покажет вам.
   Я наблюдала за девочками, склонившими друг к другу головы, и думала, что именно это и нужно Женевьеве.
   Мадам Бастид заметила мой взгляд:
   — И вы думаете, что господин граф допустит это? Вы думаете, что он одобрит дружбу между нашими детьми и своей дочерью?
   — Я никогда не видела ее такой… спокойной, такой беззаботной, — ответила я.
   — Ах, но господин граф вряд ли захочет видеть свою дочь беззаботной. Он хочет сделать из нее знатную даму, хозяйку замка.
   — Ей просто необходимо общество ваших детей. Вы ведь пригласили меня к себе на Рождество. Можно, я возьму ее с собой? Она с такой тоской говорила со мной о Рождестве.
   — Вы думаете, вам позволят?
   — Попробуем, — сказала я.
   — Но господин граф…
   — Я найду, что сказать ему, — без тени сомнения ответила я.
         За несколько дней до Рождества граф вернулся в замок. Я ожидала, что он захочет узнать, как идут дела у его дочери или как продвигается работа над его картинами, но ничего подобного не произошло. Возможно, его мысли были заняты гостями, которые в скором времени должны были пожаловать в замок.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Глава 6
   
      Наутро Женевьева и я отправились навестить Бастидов. Мадам Бастид, разгоряченная, вышла из кухни приветствовать нас, помахивая черпаком; Габриэль кивнула через плечо — ее помощь также требовалась в кухне, откуда исходил аппетитный запах. Ив и Марго бросились к Женевьеве и рассказали ей, что они нашли в своих башмаках; я радовалась тому, что ей тоже было чем похвастаться и заметила, с каким удовольствием она демонстрировала свои подарки. Она подошла к рождественским яслям и, заглянув в колыбель, издала восторженный возглас.
   — Он там! — вскричала она.
   — Конечно, — ответил Ив. — А вы чего ждали? Это же рождественское утро.
   Появился Жан-Пьер, нагруженный дровами, лицо его сияло от удовольствия.
   — Сегодня великий день — обитатели замка сидят с нами за одним столом.
   — Женевьева еле дождалась этого, — сказала я ему.
   — А вы?
   — Я тоже с нетерпением ждала этой встречи.
   — Тогда мы не должны разочаровать вас.
   И нас действительно не разочаровали. Праздник был веселым; за столом, который Габриэль так искусно украсила пушистыми еловыми веточками, в тот день сидело много народу: пришли еще Жак с матерью. Она страдала тяжелой болезнью, и Жак относился к ней с трогательной нежностью. Веселье в нашей большой компании — мадам Бастид, ее сын и четверо внуков, да еще мы с Женевьевой и другие гости — подогревалось волнением детей.
   Мадам Бастид сидела во главе стола, ее сын напротив нее. Мое место было по правую руку мадам Бастид, а Женевьева — по правую руку ее сына. Мы были почетными гостями, и здесь, как и в замке, строго соблюдались правила этикета.
   Дети все время болтали, и мне приятно было видеть, что Женевьева внимательно слушает и иногда вступает в разговор. Ив не позволил ей остаться в стороне. Совершенно очевидно, что ей нужна именно такая компания, потому что я еще не видела ее счастливее, чем теперь. На шее у нее был кулон. Я подозревала, что она не захочет снимать его даже на ночь.
   Мадам Бастид разрезала индейку, фаршированную каштанами и поданную с грибным пюре. Это было очень вкусно, но самым впечатляющим был момент, когда под восторженные возгласы детей внесли большой пирог.
   — Кому достанется? Кому достанется? — повторял Ив. — Кто будет королем дня?
   — Или королевой, — напомнила ему Марго.
   — Будет король. Какой прок от королевы?
   — Если королева получит корону, она может править…
   Жан-Пьер пояснил:
   — Внутри пирога спрятана маленькая корона. Сейчас его разрежут на десять кусков — на каждого по одному, каждый съест свой кусок… но будьте осторожны…
   — Вы можете получить корону, — пискнул Ив.
   — Надо есть осторожно, — повторил Жан-Пьер, — потому что кто-то за этим столом найдет корону в своем куске.
   — А что будет, когда найдут?
   — Кто-то станет королем дня, — закричал Ив.
   — Или королевой, — добавила Марго.
   — На них надевают корону? — спросила я.
   — Она слишком маленькая, — сказала мне Габриэль. — Но…
   — Тот, кто получит корону, станет королем — или, как говорит Марго, королевой дня, — пояснил Жан-Пьер. — Это значит, что он… или она… будет править домом. Что король, — он улыбнулся Марго, — или королева скажет — закон.
   — На целый день! — вскричала Марго.
   — Если мне она достанется, — сказал Ив, — вы даже не представляете, что я сделаю!
   — Что? — нетерпеливо спросила Марго.
   Но он был слишком возбужден, чтобы рассказывать, и все с нетерпением ждали, когда разрежут пирог.
   Когда мадам Бастид, вонзила нож в пирог, наступила напряженная тишина; наконец его порезали: Габриэль встала, чтобы принять блюдо и обнести всех гостей. Я наблюдала за Женевьевой и радовалась тому, что она может разделить с Бастидами эти простые радости.
   Когда все начали есть, не было произнесено ни звука — слышалось лишь тиканье часов, да потрескивание дров в камине.
   Потом все услышали радостный возглас, и Жан-Пьер поднял маленькую золотистую корону.
   — У Жан-Пьера! У Жан-Пьера! — кричали дети.
   — Извольте обращаться ко мне «ваше величество», — ответил Жан-Пьер с притворной церемонностью. — Я приказываю немедленно провести мою коронацию.
   Габриэль вышла из комнаты и вернулась, неся на подушечке металлическую корону, украшенную блестками. Дети заерзали на своих местах от восторга, а Женевьева следила за всем происходящим округлившимися от удивления глазами.
   — Кому ваше величество прикажет короновать вас? — спросила Габриэль.
   Жан-Пьер с королевским видом оглядел всех нас; когда его взгляд упал на меня, я посмотрела на Женевьеву, и он сразу же понял намек.
   — Мадемуазель Женевьева де ла Талль, выйдите вперед, — сказал он.
   Женевьева вскочила на ноги, щеки ее горели, а глаза сияли.
   — Вы должны возложить корону на его голову, — подсказал ей Ив.
   Женевьева торжественно прошествовала к подушечке, которую держала Габриэль, и, взяв корону, возложила ее на голову Жан-Пьера.
   — Теперь встань на колени и поцелуй ему руку, — скомандовал Ив, — и принеси присягу на верность королю.
   Я наблюдала, как Жан-Пьер сидел, откинувшись на стуле с короной на голове, а Женевьева преклонила колено на подушечку, на которой Габриэль принесла корону. Лицо его выражало полный триумф. Надо сказать, он прекрасно справился со своей ролью.
   Ив нарушил торжественность церемонии, потребовав, чтобы его величество высказал первое повеление. Жан-Пьер немного подумал, затем посмотрел на Женевьеву и на меня и промолвил:
   — Покончим с формальностями. Всем присутствующим повелеваю называть друг друга по именам.
   Я заметила вопросительный взгляд Габриэль, улыбнулась и сказала:
   — Меня зовут Даллас. Надеюсь, все смогут произнести это имя.
   Они все повторили, делая ударение на последний слог, и дети смеялись, когда я исправляла каждого по очереди.
   — Это имя распространено в Англии? — спросил Жак.
   — Как Жан-Пьер или Ив во Франции? — добавил Ив.
   — Ни в коем случае. Это весьма необычное имя, и тому есть своя причина. Моего отца звали Даниэлем, а мать Алисой. До моего рождения он хотел девочку, а она — мальчика; отец мечтал назвать девочку по имени матери, а мать желала назвать мальчика именем отца. Потом на свет появилась я… они смешали имена и получилось Даллас.
   Детей это привело в восторг, и они начали игру в соединение имен, чтобы посмотреть, у кого получится самое забавное.
   Мы сразу же стали называть друг друга по именам, и это чудесным образом разрушило все формальности.
   Жан-Пьер восседал с короной на голове, словно исполненный заботой о подданных монарх, и все же иногда мне казалось, что на его лице мелькало надменное выражение, живо напомнившее мне о графе.
   Он заметил, что я наблюдаю за ним, и засмеялся:
   — Как замечательно, Даллас, что вы принимаете участие в наших играх.
   Возможно, это было глупо с моей стороны, но я испытала некоторое облегчение, узнав, что он относится к этому, как к игре.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Я поднялась по ступеням, уже не думая о записках, Итак, граф и мадемуазель де ла Монелль были — или оставались — любовниками, и он не собирается на ней жениться. Из-за несчастья с первой женой на него будут смотреть с подозрением, если он решится на повторный брак. Со столь сложной ситуацией сможет справиться только решительная женщина, безоглядно любящая его. Мадемуазель де ла Монелль, вне всякого сомнения, к этой категории не относилась. Граф тоже это знал — он был проницательным человеком, — и его сердце всегда будет починяться рассудку. Если мои предположения правильны, он собирается выдать ее замуж за Филиппа и оставить ее в доме. Это невероятно цинично, но так похоже на него. Что ж, мужчины есть мужчины, — подумала я с горечью. Веками короли находили услужливых мужей для своих любовниц, потому что не могли или не хотели сочетаться с ними браком.
   Как это отвратительно! Лучше бы я никогда не приезжала в замок. Если бы я смогла убежать… воспользоваться предложением Филиппа и поехать в дом мадемуазель де ла Монелль… да разве это возможно? И не странно ли, что именно в ее дом он предлагал мне поехать! Путь к отступлению оставался один… домой в Англию. Я обдумывала эту идею, прекрасно осознавая, что не уеду из замка, пока меня к этому не вынудят.
   И какое тебе дело до темных любовных интриг некоего распутного французского графа? Ровно никакого.
   В доказательство этого я свежим взглядом посмотрела на записку. Вместо темниц она привела меня в оружейную галерею, под которой находился каменный мешок. Оставалось надеяться, что мне не придется спускаться туда: наверняка, Готье не положит туда записку. Так оно и оказалось. Я нашла то, что искала, на подоконнике; содержание записки требовало от меня вернуться в банкетный зал со всеми подсказками, которые я нашла, потому что там и был конец похода за сокровищами.
   Вернувшись туда, я обнаружила Готье — он сидел за столом и спокойно потягивал вино.
   Увидев меня, он вскочил на ноги и воскликнул:
   — Только не говорите мне, мадемуазель Лоусон, что вам удалось их все обнаружить!
   Я отдала ему подсказки.
   — Итак, — произнес он, — вы первая.
   — Возможно, — сказала я, думая о графе и мадемуазель де ла Монелль, — другие не были столь усердны.
   — Ну, все что вам осталось сделать, это подойти к тому шкафчику и взять сокровище.
   Я пошла, выдвинула указанный им ящик и нашла там маленькую коробочку.
   — Это оно и есть, — сказал Готье. — И скоро состоится торжественное награждение.
   Он принялся звонить в медный колокольчик. Это было сигналом того, что поиск сокровища закончился, и все должны вернуться в зал.
   Через некоторое время все собрались; я заметила, что лица некоторых гостей раскраснелись, костюмы были в некотором беспорядке. Граф, однако, явился со своим обычным неприступным видом в гордом одиночестве; и я заметила, что мадемуазель де ла Монелль пришла в сопровождении Филиппа.
   Узнав, что я стала победительницей, граф улыбнулся: очевидно, это его позабавило.
   — Разумеется, — с милой улыбкой высказался Филипп, — у мадемуазель Лоусон было явное преимущество: она ведь специалист по старинным зданиям.
   — А вот и сокровище, — сказал граф и открыл коробочку — там была брошь — зеленый камень на тонкой золотой ветке.
   Одна из женщин воскликнула:
   — Похоже на изумруд!
   — В замке ищут только одно сокровище — изумруды. Разве я вам не говорил? — ответил граф.
   Он вынул брошь из коробочки и произнес:
   — Позвольте, мадемуазель Лоусон — И приколол ее на платье.
   — Благодарю вас… — пробормотала я.
   — Благодарите свое мастерство. Я думаю, что остальные нашли не более трех подсказок Готье.
   Кто-то сказал:
   — Если бы мы знали, что призом будет изумруд, мы бы проявили больше старания. Почему вы не предупредили нас, Лотер?
   Несколько гостей подошли ко мне, чтобы рассмотреть брошь, среди них Клод де ла Монелль. Было очевидно, что она возмущена. Ее тонкие белые пальцы быстро тронули брошь.
   — Это настоящий изумруд! — проговорила она. И отвернувшись, добавила:
   — Действительно, мадемуазель Лоусон весьма умная женщина.
   — О нет, — быстро ответила я, — Это лишь потому, что я, в отличие от других, и вправду играла в эту игру.
   Она обернулась, и на мгновение наши глаза встретились. Внезапно она рассмеялась и встала рядом с графом.
   Тут появились музыканты и заняли места на помосте. Филипп и мадемуазель де ла Монелль составили первую пару на танец. Другие присоединились к ним, но ко мне никто не подошел, и вдруг меня охватило такое чувство одиночества, что больше всего захотелось незаметно ускользнуть, что я и сделала.
   Там я отстегнула брошь и внимательно рассмотрела ее. Затем достала миниатюру и вспомнила тот момент, когда я ее разворачивала. Насколько счастливее я была тогда, чем в ту минуту, когда граф пристегивал изумрудную брошь на мое платье! Взглянув на его холеные руки с нефритовой печаткой, я представила себе, как они ласкали мадемуазель де ла Монелль, когда Лотер, граф де ла Талль, не имея намерения жениться во второй раз, планировал выдать ее замуж за Филиппа.
   Несомненно, он считал себя властелином собственного мира. Он приказывал, а остальные подчинялись; и неважно, насколько циничными казались его приказания тем, кого он считал своими подданными, предполагалось, что последние подчинятся.
   Как только я могла искать оправдания такому человеку?
   И все же Рождество было таким счастливым, пока я не подслушала тот разговор.
   Я разделась и легла в постель, прислушиваясь к отдаленной музыке. Там, внизу, они танцевали и никто не заметил моего отсутствия. Какая же я была дурочка, что увлеклась обманчивыми мечтами, воображая, что что-то значу для графа. Этот вечер показал мне, какой самонадеянной я была. Здесь я чужая. Раньше я понятия не имела, что в мире существуют такие мужчины, как граф де ла Талль. Сегодня вечером я поняла многое.
   Теперь я должна быть благоразумной. Я старалась выбросить графа и его любовницу из головы, и другой образ возник у меня перед глазами: Жан-Пьер с короной на голове — король на день.
   Я вспомнила тщеславное выражение его лица, удовольствие, которое он испытывал от своей мимолетной власти.
   «Все мужчины одинаковы, — думала я, — властелины своих замков».
   С этой мыслью я заснула, но спала беспокойно — казалось, огромная тень нависла надо мною, и этой тенью было мое безнадежное будущее, но я закрыла глаза и отказалась заглядывать в него.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Внезапно погода переменилась, виноградникам уже не грозила такая опасность, хотя, по словам Жан-Пьера, весенние заморозки более опасны для винограда, потому что подступают неожиданно.
   Те дни были как-то особенно спокойны. Я живо помню наши маленькие радости. Мы с Женевьевой часто бывали вместе; наша дружба медленно, но неуклонно крепла. Я не предпринимала попыток ускорить это, потому что хотя я и становилась ближе к ней, были моменты, когда она казалась мне совершенной незнакомкой. Она была права, говоря, что в ней два «я». Иногда я замечала коварное выражение в ее глазах, в других случаях она была наивной и ласковой.
   Граф не выходил у меня из головы, и когда он опять уехал, я в своем воображении принялась рисовать образ, как подсказывал мне разум, вовсе не соответствующий действительности. Я вспомнила, как он был терпелив, дав мне возможность продемонстрировать свои способности, как щедр, признав неправоту своих сомнений во мне, и признанием был роскошный подарок — миниатюра. Потом он вложил подарки в башмаки, продемонстрировав желание доставить радость дочери. Мне казалось, он был рад, что я получила изумрудную брошь. Почему? Видимо, потому, что хотел подарить мне что-то ценное, что-то на черный день в будущем?
   При мысли о будущем меня бросало в дрожь. Я не могла оставаться в замке до бесконечности. Я восстановила несколько картин из галереи — именно те, ради которых меня и наняли. Работа не будет продолжаться вечно. И все-таки за все то время, что я прожила в этом сказочном мире, в моем сознании закрепилось убеждение, что моя жизнь связана с замком на долгое-долгое время.
   Некоторые люди воспринимают мир таким, каким они хотели бы его видеть. Я никогда не относилась к этой категории… до сегодняшнего дня; всегда предпочитала смотреть правде в лицо и гордиться своим здравым смыслом. С тех пор, как я приехала сюда, я очень изменилась, но как ни странно, мне не хотелось разбираться в причинах этой перемены.
   Пришло время ежегодного карнавала Марди Гра[1], и Женевьева волновалась так же, как Ив и Марго — они показали ей, как делать бумажные цветы и маски; я сочла, участие в этом празднике пойдет ей на пользу, поэтому мы поехали в городок в одном из экипажей Бастидов, и, скрыв лица за причудливыми масками, осыпали друг друга цветами.
   Когда состоялась шуточная церемония повешения чучела Короля карнавала, мы были на площади и весело танцевали в толпе горожан.
   Вернувшись в замок, Женевьева все еще находилась в состоянии радостного возбуждения.
   — Я много слышала о Марди Гра, — говорила она, — но не знала, что это так весело.
   — Надеюсь, — сказала я, — ваш отец не станет против этого возражать.
   — Мы об этом никогда не узнаем, — хитро ответила она, — потому что мы ему не расскажем, правда, мисс?
   — Если он спросит, мы обязательно должны рассказать ему, — возразила я.
   — Он не спросит. Мы ему неинтересны.
   Была ли в этом высказывании некоторая обида? Возможно, но ее уже меньше задевало его пренебрежение, чем это было раньше. И Нуну не возражала, коль скоро Женевьева была со мной. Ее доверие было мне лестно.
   С нами в городок ездил и Жан-Пьер. Это он предложил такую увеселительную поездку, и Женевьеве было приятно его общество. Я уверяла себя, что для Женевьевы не будет никакого вреда от общения с Бастидами.
   В первую неделю великого поста в замок вернулись граф и Филипп. По замку и городку моментально поползли слухи: Филипп был помолвлен. Он собирался жениться на мадемуазель де ла Монелль.
         Граф навестил меня в галерее в самый разгар работы. Было прекрасное солнечное утро, дни теперь становились длиннее, и я больше времени проводила в галерее. Яркие солнечные лучи весьма выигрышно высвечивали плоды моей работы, и граф с удовольствием осматривал картины.
   — Отлично, мадемуазель Лоусон, — проговорю! он; он смотрел на меня, на лице его было выражение, которое я никак не могла разгадать.
   — Чем вы занимаетесь сейчас? — спросил он.
   Я объяснила ему, что картина, над которой работала, ранее была сильно повреждена — отвалились куски краски. Я заполняла эти места гипсовой шпатлевкой затем, чтобы в дальнейшем восстановить слой краски.
   — Вы художник, мадемуазель Лоусон.
   — Как вы однажды заметили… несостоявшийся художник.
   — И вы простили, хотя и не забыли это не слишком любезное замечание.
   — Правда не нуждается в прощении.
   — Вы необыкновенно умны. И нужны нам не меньше, чем нашим картинам.
   Он шагнул ко мне, глядя мне прямо в лицо. Не восхищение ли было в его взгляде? Я прекрасно знала, как я выглядела. Меня никогда не украшал этот коричневый халат; волосы выскальзывали из-под шапки, я этого обычно не замечала, пока в том не возникало необходимости, — руки были измазаны краской. Вряд ли моя наружность могла заинтересовать его.
   Так, конечно, ведут себя ветреные мужчины по отношению ко всем женщинам. Эта мысль в момент испортила мне удовольствие, и я постаралась отбросить ее.
   — Не следует опасаться. — Краска, которой я пользуюсь, легко растворяется на тот случай, если ее потребуется снять. А грунт сделан из синтетической смолы.
   — Я и не знал, — ответил он.
   — Видите ли, когда эти картины писались, художники сами делали краски. Только они одни знали их секрет… и каждый художник делал их по-своему. Вот почему картины старых мастеров уникальны. Очень трудно делать с них копии.
   Он склонил голову.
   — Восстановление красок — очень тонкая работа, — продолжала я, — Естественно, реставратор не должен добавлять что-либо от себя к оригиналу.
   Видимо, он понимал, что за разговором я старалась скрыть свое смущение и это его забавляло. Он неожиданно сказал:
   — Я понимаю, что это было бы катастрофой. Это все равно как пытаться сделать человека таким, каким он, по-вашему, должен быть. Вместо того, чтобы помочь проявиться хорошему в нем… заглушить зло…
   — Я думала только о живописи. Это единственный предмет, о котором я могу рассуждать со знанием дела.
   — И воодушевление, с каким вы говорите о ней, подтверждает вашу компетентность. Скажите, каковы успехи моей дочери в английском?
   — Отличные.
   — И вам не трудно совмещать работу над картинами с этим менее приятным занятием?
   Я улыбнулась.
   — Оба эти занятия доставляют мне удовольствие.
   — Я рад, что мы можем угодить вам. Я полагал, что вам скучно здесь, в провинции.
   — Ни в коем случае. Я должна поблагодарить вас за разрешение пользоваться вашими лошадьми.
   — Жизнь в замке стала намного спокойнее, чем раньше. — Он посмотрел куда-то поверх моей головы и холодно добавил:
   — После смерти моей жены мы принимаем гораздо меньше гостей, чем бывало. Может быть, сейчас что-то изменится — мой кузен собирается жениться, и его жена будет хозяйкой в замке.
   — До тех пор, — неожиданно для себя произнесла я, — пока вы сами не женитесь.
   В голосе его зазвучали горькие нотки:
   — С чего вы решили, что я женюсь?
   Я почувствовала себя виноватой за допущенную бестактность и попыталась оправдаться:
   — Это, наверное, было бы естественным… через какое-то время.
   — Вы разве не знаете обстоятельств, при которых умерла моя жена, мадемуазель Лоусон?
   — Я слышала… разговоры, — ответила я, понимая, что одной ногой ступила в трясину и должна ее быстро вытащить, пока меня не затянуло туда с головой.
   — Ах, — сказал он, — разговоры! Некоторые уверены, что я убил свою жену.
   — Вы не должны обращать внимание на такую чепуху.
   — Вы смущены? — он улыбался весьма вызывающе. — Это говорит о том, что вы не считаете эти разговоры чепухой. Вы считаете меня способным на самые гнусные деяния, признайтесь.
   Мне было неловко, сердце мое бешено колотилось.
   — Конечно, вы шутите, — сказала я.
   — Типично английская манера: тема неприятная, поэтому мы не станем ее обсуждать. — В его глазах вдруг сверкнул гнев. — Конечно, мы не станем ее обсуждать, лучше продолжать верить в виновность жертвы.
   — Вы совершенно неправы, — спокойно ответила я, несмотря на свое удивление.
   Спокойствие вернулось к нему так же быстро.
   — А вы, мадемуазель Лоусон, восхитительны. Вы понимаете, что при данных обстоятельствах я больше не женюсь. Но вы, наверное, удивлены, что я обсуждаю с вами свои взгляды на брак?
   — Удивлена, не скрою.
   — Но вы ведь слушаете меня с большим сочувствием. Я не имею в виду сочувствие в его обычном сентиментальном смысле. Я говорю о том, что ваша рассудительность, здравый смысл, откровенность склонили меня к тому, чтобы столь неблагоразумно обсуждать с вами мои личные дела.
   — Я не знаю теперь, должна ли я благодарить вас за комплименты или извиняться за то, что вынудила вас вести себя неблагоразумно.
   — Вы как всегда откровенны. Поэтому я сейчас задам вам вопрос, мисс Лоусон. Вы ответите мне со всей прямотой?
   — Я постараюсь.
   — Хорошо, тогда я спрашиваю: верите ли вы в то, что я убил свою жену?
   Я была застигнута врасплох: тяжелые его веки наполовину прикрывали глаза, но я знала, что он внимательно наблюдает за мной, и в течение нескольких секунд хранила молчание.
   — Спасибо, — сказал он.
   — Но я еще не ответила.
   — Ответили. Вам нужно было время, чтобы найти тактичный ответ. Я не просил быть тактичной. Я хотел, чтобы вы сказали правду.
   — Вы должны позволить мне сказать, раз спросили мое мнение. Я ни одну секунду не верила, что вы дали своей жене смертельную дозу опия, но…
   — Но…
   — Может быть, вы… разочаровали ее… может быть, вы не сделали ее счастливой. Я имею в виду, что, может быть, она была несчастлива с вами и предпочла лишить себя жизни.
   Он слушал меня с кривой усмешкой на устах. Только тогда я ощутила, как он несчастен, и меня переполнило желание сделать его счастливым. Разумеется, это было нелепо, но я не могла этого отрицать. Наконец я увидела настоящего человека за маской надменности и равнодушия к окружающим.
   Он будто прочел мои мысли: выражение его лица стало жестким и он ответил:
   — Теперь вы видите, мадемуазель Лоусон, почему я не имею намерения жениться; вы считаете, что за мной есть какая-то непонятная вина, и вы, такая мудрая молодая женщина, несомненно правы.
   — А вы считаете меня глупой, бестактной, несуразной…
   — Я считаю вас… живительно свежей, мадемуазель Лоусон. Вы это знаете. Но, кажется, у вас в стране говорят: «Дурная слава нежданно пристает», не так ли? — Я кивнула. — Так вот, перед вами живой пример справедливости этой поговорки. С дурной репутацией живется легче всего. Итак, в обмен за урок на тему реставрации картин, который вы мне преподали, я преподал вам урок семейной истории. Кстати, я собирался сообщить вам, что как только закончится Пасха, мы с кузеном отправимся в Париж. Не стоит затягивать с женитьбой Филиппа. Мы с ним будем присутствовать в доме невесты на обеде в честь заключения брачного контракта, после чего состоится бракосочетание. Потом медовый месяц, и когда они вернутся в замок, мы отпразднуем это торжественное событие и здесь.
   Как он мог так спокойно говорить об этом? Когда я думала о его роли в этом деле, его поведение выводило меня из себя, и я сердилась, что так легко забыла о его недостатках и готова была принять его таким, каким он хотел себя представить, однако, надо сказать, каждый раз он представлялся мне в новом свете.
   — Как только они вернутся, состоится бал, — продолжал граф. — Таково пожелание новой госпожи де ла Талль. Через два дня после этого будет бал для тех, кто имеет отношение к замку… для виноградарей, слуг, одним словом, для всех. Это старинный обычай, когда женится наследник замка. Я надеюсь, вы не откажетесь присутствовать на обоих этих торжествах.
   — Я буду счастлива присутствовать на балу для работников, но не уверена, что госпожа де ла Талль пожелает видеть меня гостьей на балу в честь ее персоны.
   — Я желаю этого, и если я вас приглашаю, она будет рада видеть вас. Вы в этом не уверены? Дорогая мисс Лоусон, я — хозяин дома. Только моя смерть может что-то изменить.
   — Не сомневаюсь в этом, — ответила я, — но я приехала сюда работать и не готова к светской жизни.
   — Но я уверен в том, что вы готовы к любым неожиданностям. Не смею вас больше задерживать. Я вижу, вам не терпится вернуться к работе.
   С этими словами он удалился, а я осталась — удивленная, взволнованная, радостная, но в то же время меня не покидало чувство, что я проваливаюсь в зыбучий песок, откуда с каждым днем все труднее выбраться. Знал ли он об этом? Не был ли этот разговор предупреждением?
   Граф и Филипп уехали на следующий день после Страстной пятницы, а в понедельник я пошла навестить Бастидов. Ив и Марго играли в саду. Они позвали меня, чтобы показать пасхальные яйца, которые нашли в воскресенье — одни в доме, другие вокруг него; их было столько же, сколько и в прошлом году.
   — Вы, наверное, не знаете, мисс, — сказала Марго, — что колокола направляются за благословением в Рим, и по дороге роняют яйца, а дети их находят.
   Я призналась, что никогда раньше об этом не слышала.
   — А разве в Англии не бывает пасхальных яиц? — Спросил Ив.
   — Бывают… но просто как подарки.
   — Это тоже подарки, — заявил он. — На самом деле колокола их не роняют. Но мы их находим, как видите. Хотите одно?
   Я сказала, что с удовольствием возьму одно для Женевьевы, которой будет приятно узнать об их находке.
   Яйцо аккуратно завернули и торжественно вручили мне, а я сказала им, что пришла повидаться с их бабушкой.
   Они посмотрели друг на друга и Ив произнес:
   — Она куда-то ушла…
   — С Габриэль, — добавила Марго.
   — Тогда я зайду в другой раз. Ничего не случилось?
   Они пожали плечами, показывая свою неосведомленность, я попрощалась и продолжила свой путь.
   У реки я встретила служанку Жанну, рядом с ней стояла тележка с бельем. Стирая белье в реке, Жанна выколачивала его деревянным бруском.
   — Добрый день, Жанна, — сказала я.
   — Добрый день, мисс.
   — Я приходила к вам домой. Но мадам Бастид нет.
   — Она уехала в город.
   — Но в это время дня она нечасто выходит из дома.
   Жанна кивнула, на лице ее появилось странное выражение.
   — Надеюсь, все хорошо, мисс.
   — У вас есть основания думать, что это не так?
   — У меня самой есть дочь.
   Я была озадачена и подумала, что, возможно, не поняла значения какого-то местного выражения.
   — Вы хотите сказать, что мадемуазель Габриэль…
   — Мадам очень обеспокоена, и я знаю, что она повезла мадемуазель Габриэль к врачу. Молюсь всем святым, чтобы все было в порядке, но когда кровь бурлит, мисс, всякие вещи случаются.
   Я не могла поверить в то, на что она намекала, поэтому сказала:
   — Я надеюсь, у мадемуазель Габриэль ничего заразного.
   Она про себя усмехнулась тому, что приняла за проявление моей наивности.
   Однако я очень встревожилась за Бастидов, и поэтому на обратном пути зашла к ним домой.
   Мадам Бастид была уже дома, она приняла меня с окаменевшим от растерянности и горя лицом.
   — Наверное, я зашла не вовремя, — сказала я. — Я ухожу, если только не могу чем-то помочь.
   — Нет, — сказала она. — Не уходите. Такое событие долго в секрете не удержишь… Я знаю, вы благоразумны. Присядьте, Даллас.
   Она сама тяжело опустилась в кресло и, облокотившись о край стола, закрыла лицо рукой.
   Я с удивлением ждала, и через несколько минут, когда я решила, что она размышляет, до какой степени меня следует посвящать в семейные тайны, она опустила руку и произнесла:
   — Надо же было случиться такому в нашей семье!
   — Габриэль? — спросила я.
   Она кивнула.
   — Где она?
   Голова ее судорожно дернулась вверх. — У себя в комнате. Она упряма. Не сказала ни слова.
   — Она больна?
   — Больна! Лучше бы так. Что угодно… только не это.
   — Неужели ничего нельзя сделать?
   — Она нам ничего не сказала. Она не говорит, кто он. Я и представить себе такое не могла. Она никогда нигде не шлялась. Всегда такая спокойная.
   — Может быть, это можно выяснить.
   — Надеюсь. Я в ужасе, что скажет Жан-Пьер, когда узнает. Он такой гордый. Он страшно разозлится на нее.
   — Бедная Габриэль! — произнесла я.
   — Бедная Габриэль! Никогда бы не подумала. И ни слова до тех пор, пока я не узнала, и тогда… я видела, как она испугалась, поэтому я догадалась, что мои подозрения правильны. В последнее время она казалась мне изможденной, встревоженной… в семейных делах не участвовала, а сегодня утром мы собирали белье для стирки, и она упала в обморок. Тогда я совершенно уверилась в этом, мы сразу же поехали к врачу, и он подтвердил мои опасения.
   — И она отказалась назвать вам своего возлюбленного?
   Мадам Бастид кивнула. — Это меня и тревожит. Если бы это был кто-то из наших парней… да, это неприятно, но мы могли бы уладить дело. Но коль скоро она не говорит, я боюсь… Почему она не хочет сказать нам, если все это можно было бы уладить? Вот что я хочу знать. Похоже, это кто-то, способный на дурной поступок.
   Я спросила, не приготовить ли кофе, и к моему удивлению, она позволила. Она сидела за столом, глядя прямо перед собой, и когда кофе был готов, я спросила, не отнести ли чашку Габриэль.
   Она разрешила, я поднялась с чашкой наверх, и когда постучала в дверь, услышала голос Габриэль:
   — Не нужно, бабушка — Я решилась открыть дверь и вошла с дымящейся чашкой кофе в руках.
   — Вы… Даллас!
   — Я принесла кофе. Думаю, вы не откажетесь.
   Она лежала, глядя на меня отсутствующим взглядом.
   Я пожала ее руку. Бедная Габриэль! С тысячами девушек случалось подобное, и для каждой из них это было личной трагедией.
   — Мы можем вам чем-нибудь помочь?
   Она покачала головой.
   — Вы не можете выйти замуж и…
   Она еще сильнее затрясла головой и отвернулась, чтобы я не могла видеть ее лицо.
   — Он… уже женат?
   Она плотно сжала губы и не ответила.
   — Ну, в таком случае, он не может жениться на вас, и вам просто придется быть мужественной, насколько это возможно.
   — Они будут ненавидеть меня, — сказал она. — Они все… Уже никогда не будет так, как прежде…
   — Вы ошибаетесь, — сказала я. — Конечно, они потрясены… оскорблены… но все это пройдет, и когда родится ребенок, они будут любить его.
   Она слабо улыбнулась мне. — Вы всегда хотите все исправить, Даллас, — и людей, и картины. Но у вас ничего не получится. Как говорится, как постелешь, так и поспишь.
   — В этой беде рядом с вами должен кто-то быть.
   Но она была упряма, и продолжала хранить молчание.
   В печальном настроении я направилась обратно в замок, вспоминая, каким счастливым было Рождество, и как внезапно, как ужасающе внезапно может измениться жизнь. Как ненадежно счастье!
         Граф вернулся в замок не сразу после свадьбы. Филипп с молодой женой уехали в Италию проводить медовый месяц, и теперь, так цинично отдав Клод Филиппу, граф вполне мог найти кого-то еще для развлечения.
   Это было наиболее правдоподобным, как я со злостью думала, объяснением его отсутствия.
   Он вернулся незадолго до того, как должны были приехать Филипп и Клод, и даже тогда не сделал попыток встретиться со мной наедине. Не чувствовал ли он неодобрения с моей стороны? Как будто его это волновало! И все же он, видимо, решил, что в этом вопросе я была еще более, чем обычно, самонадеянна.
   Я пережила разочарование, потому что надеялась поговорить с ним еще раз, и страшилась возвращения Филиппа и его жены. Я была уверена, что Клод плохо относилась ко мне, и подозревала, что она из тех женщин, которые не станут скрывать свою неприязнь. Наверное, нужно было принять предложение Филиппа подыскать мне другое место. И несмотря на мои растущие опасения, перспектива покинуть замок явно угнетала меня.
   После трехнедельного медового месяца они вернулись, и на следующий же день после ее приезда я встретилась с Клод и имела возможность убедиться в ее недобрых чувствах.
   Я шла в свою комнату из галереи.
   — Мне казалось, что к этому времени вы уже должны были бы закончить работу, — сказала она. — Я помню, к Рождеству вам уже удалось много сделать.
   — Реставрация картин — весьма тонкое дело. А коллекция в галерее, к сожалению, содержалась с досадной небрежностью.
   — Но я думала, для такого специалиста это не доставит особой сложности.
   — Сложности присутствуют всегда, и требуется большое терпение.
   — Поэтому вам требуется такая сосредоточенность и вы не можете работать весь день?
   Она заметила, как я работаю! И не намекала ли она, что я тяну время, чтобы продлить свое присутствие в замке?
   Я сказала самым доброжелательным голосом:
   — Можете быть уверены, госпожа де ла Талль, что я постараюсь закончить работу как можно быстрее.
   Она склонила голову. — Очень жаль, что работа не будет завершена ко времени, когда состоится бал для наших друзей. Я надеюсь, вы, как и все остальные в доме, с нетерпением ожидаете второго бала.
   Не успела я ответить, как она проскользнула мимо меня. Она ясно дала понять, что не желает видеть меня на балу в честь новобрачных. Мне хотелось крикнуть: — Но граф уже пригласил меня. И он еще хозяин этого дома!
   Я пошла в свою комнату и достала зеленое бархатное платье. Почему бы мне не пойти? Он пригласил меня и будет ждать. Его радушный прием станет моим торжеством перед лицом новоявленной высокомерной госпожи де ла Талль.
   Но накануне бала я передумала. Он не нашел возможности прийти ко мне, чтобы подтвердить приглашение. С чего я взяла, что он будет на моей стороне?
   Вечером того дня, когда состоялся бал, я рано легла в постель. Временами из зала доносилась музыка, а я лежала и пыталась читать, но на самом деле представляла себе то, что там происходило. На помосте, богато украшенном гвоздиками, которые садовники выбирали целый день, сидели музыканты. Я воображала, как граф с женой кузена открывают бал. Себя я представляла в зеленом платье с приколотой к нему изумрудной брошью — моим призом за найденные «сокровища». Затем мысли мои переключились на изумруды на портрете, и я представила их на себе. Я была бы похожа на настоящую графиню.
   Фыркнув от смеха, я опять взялась за книгу. Но сосредоточиться было весьма сложно. Я вспоминала голоса, которые слышала над лестницей, ведущей в темницы, и пыталась угадать, продолжали ли те двое свои отношения. Они, наверное, теперь поздравляют друг друга с тем, как умно они устроили брак, приведший Клод в дом графа.
   Какая опасная ситуация! Что из этого выйдет? Ничего удивительного в том, что с именем графа было связано столько скандалов. Неужели и к своей жене он относился так же пренебрежительно?
   В коридоре я услышала чьи-то шаги. Около моей комнаты они остановились. За дверью кто-то стоял. Я явственно слышала чье-то дыхание.
   Я села в постели, не сводя глаз с двери; вдруг ручка повернулась.
   — Женевьева! — воскликнула я. — Вы напугали меня.
   — Извините. Я стояла за дверью и думала, что вы уже спите.
   Она вошла и села на мою постель. Ее голубое шелковое бальное платье было очаровательно, но выражение лица было мрачным.
   — Какой отвратительный бал, — сказала она.
   — Почему?
   — Тетя Клод! Она мне не тетя. Она жена кузена Филиппа.
   — Говорите по-английски, — предложила я.
   — Когда я сержусь, я не могу. Мне нужно слишком много думать, а я не могу сердиться и думать одновременно.
   — Может быть, именно поэтому будет лучше, если вы будете говорить по-английски.
   — О мисс, вы говорите совсем как старушка Заноза. Только подумать, что эта женщина будет жить здесь…
   — Чем она вам так не нравится?
   — Не нравится! Я ненавижу ее.
   — Что она вам сделала?
   — Она будет здесь жить.
   — Замок большой. Места всем хватит.
   — Я бы не имела ничего против, если бы она все время находилась в одном месте, тогда бы я просто туда не ходила.
   — Женевьева, умоляю, не запирайте ее в каменном мешке.
   — Это бесполезно, потому что Нуну все равно ее оттуда выпустит.
   — Почему вы так настроены против нее? Она очень хорошенькая.
   — В том-то и дело. Не люблю хорошеньких. Люблю попроще, таких, как вы, мисс.
   — Ну и комплимент.
   — Они все портят.
   — Она здесь не так долго, чтобы успеть что-нибудь испортить.
   — Значит, испортит. Посмотрите. Моей матери тоже не нравились хорошенькие. Они ей все портили.
   — Вряд ли вы можете что-либо об этом знать.
   — Говорю вам, я знаю. Она все время плакала. А потом они ссорились. Они спокойно ссорились. Спокойные ссоры гораздо хуже шумных. Папа спокойно говорит что-то жестокое, и от этого то, что он говорит, выглядит еще более жестоким. Он говорит это так, будто получает удовольствие… будто люди своей глупостью доставляют ему удовольствие. Он считал ее глупой. А она была очень несчастна.
   — Женевьева, я думаю, вам не стоит размышлять над тем, что происходило так давно, и вы действительно не можете судить об этом.
   — Но я же знаю, что он убил ее?
   — Вы не можете этого знать.
   — Сказали, что она покончила с собой. Но это не так. Она не могла оставить меня совсем одну.
   Я положила ладонь на ее руку. — Не думайте об этом, — попросила я.
   — Но приходится думать о том, что происходит в твоем собственном доме! Папа не женится из-за того, что случилось. Поэтому пришлось жениться Филиппу. Если бы я была мальчиком, все было бы по-другому. Папа не любит меня, потому что я не мальчик.
   — Я уверена, что вы придумали, что отец не любит вас.
   — Когда вы притворяетесь, вы мне совсем не нравитесь. Вы как все взрослые. Когда они не хотят отвечать, они начинают притворяться, что не понимают, о чем ты говоришь. Мой отец убил мою мать, и она приходит, чтобы отомстить ему.
   — Какая ерунда!
   — По ночам она ходит по замку вместе с другими призраками из темниц. Я слышала их, и не надо говорить мне, что их нет.
   — В следующий раз, когда вы услышите, придите и позовите меня.
   — Правда, мисс? Я давно их не слышала. Я не боюсь, потому что моя мать не позволит им обидеть меня. Помните, вы говорили мне об этом?
   — В следующий раз, когда вы их услышите, дайте мне знать.
   — Мы пойдем их искать, мисс?
   — Не знаю. Сначала прислушаемся.
   Она наклонилась ко мне и воскликнула:
   — Вы пообещали!

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Глава 8
   
      Граф отделался сотрясением мозга и несколькими синяками. Застрелили только лошадь. В замке, на виноградниках и в городке долго обсуждали это происшествие. Состоялось расследование, но личность стрелявшего не установили, потому что пуля могла быть выпущена из любого из сотен ружей, имевшихся в округе. Граф почти ничего не помнил из того, что случилось. Он мог только сказать, что прогуливаясь верхом в рощице, он наклонился, чтобы проехать под ветвями деревьев — остальное начисто вылетело у него из памяти, он помнил лишь, как его клали на носилки. Предполагалось, что это движение спасло ему жизнь, потому что пуля отскочила рикошетом от дерева, пробив голову лошади. Все это произошло мгновенно; лошадь рухнула, и граф потерял сознание.
   Все последующие дни я была вне себя от счастья. Это было глупо, но имело значение лишь одно: он остался жив.
   Мне всегда было присуще благоразумие, и даже в те дни я спрашивала себя, что сулит мне будущее. Что же случилось со мной, что я позволила мужчине обрести такую власть над собой? Трудно было ожидать, что он испытывает ко мне подобные чувства; а даже если это так, репутация его такова, что всякой разумной женщине следовало его избегать. А не я ли гордилась своим благоразумием?
   Но все же в те дни в моей жизни не было ничего, кроме безумной радости и облегчения.
         Я решила зайти в кондитерскую, расположенную на базарной площади. Во время дневных прогулок я часто заходила туда выпить чашечку кофе.
   Мадам Латьер, хозяйка кондитерской, радушно приветствовала меня; она всегда была рада посетителям из замка, и подав кофе, обычно находила повод постоять рядом и поболтать.
   На сей раз она поспешила обсудить недавнее событие.
   — Извиняюсь, мадемуазель. Я слышала, что господин граф не пострадал. Слава богу, ангел-хранитель отвел от него беду.
   — Да, ему повезло.
   — Какой ужас, мадемуазель. Кажется, теперь в наших лесах небезопасно. И ведь того, кто это сделал, так и не нашли.
   Я покачала головой.
   — Я сказала Латьеру, чтобы он не ездил через тот лес. Мне бы не хотелось, чтобы его принесли на носилках. Однако, Латьер — хороший человек, мадемуазель. У него здесь нет врагов.
   Я смущенно помешивала кофе.
   Она рассеянно смахнула полотенцем со стола. — Ах, этот господин граф. Он настоящий повеса. Мой дед часто рассказывал мне о тогдашнем хозяине замка. Он не пропускал ни одной девушки в округе… но всегда, когда нужно, находил им мужей, и поверьте мне, они были не в обиде. Говорят, в Гейяре многие своим обликом напоминают графское семейство. Это передается по наследству. Вот вам пример низости человеческой натуры.
   — Как изменились виноградники! — сменила я тему беседы. — Мне сказали, что если постоит теплая и солнечная погода, год будет хорошим.
   — Хороший будет урожай, — она засмеялась. — Господь возместит господину графу то, что произошло с ним в лесу.
   — Надеюсь.
   — Да, это предупреждение, разве нет, мадемуазель? Клянусь, он еще не скоро будет разъезжать в этом лесу.
   — Наверное, — неловко ответила я и, допив свой кофе, собралась уходить.
   — До свидания, мадемуазель, — с тоской сказала мадам Латьер. Она, видимо, рассчитывала еще посплетничать.
         Я не могла удержаться и пошла навестить Габриэль прямо на следующий же день. С тех пор, как мы виделись с ней в последний раз, она изменилась; в поведении ее сквозила нервозность, но когда я похвалила ее новый очаровательный домик, она просияла.
   — На такое я не смела и надеяться, — сказала она.
   — А как вы себя чувствуете?
   — Хорошо, я уже встречалась с мадемуазель Карре, это акушерка. Она сказала, что все в порядке, и теперь это только дело времени. Мать Жака всегда рядом, она очень добра ко мне.
   — Вы хотите девочку или мальчика?
   — Думаю, мальчика. Все хотят, чтобы первенец был мальчиком.
   Я представила себе, как он играет в саду. Он тоже будет похож на графа?
   — А Жак?
   Она покраснела.
   — О, он счастлив, совершенно счастлив.
   — Какая удача, что… все обернулось так хорошо.
   — Господин граф очень добр.
   — Не все так думают. Во всяком случае, тот, кто стрелял в него, очевидно, так не считает.
   Она сцепила руки. — Вы думаете, что это было преднамеренно. Надеюсь, вы не думаете…
   — Он чудом остался жив. Должно быть, для вас это было ударом, когда все это случилось… так близко отсюда.
   Сказав это, мне стало стыдно, потому что если для моих подозрений относительно графа и Габриэль были какие-либо основания, я могла больно задеть ее чувства; но я не хотела вникать в причины, я хотела лишь удостовериться. Разве мадам Латьер не намекала на то, что у графа были основания, чтобы помочь Габриэль выйти замуж? Наверное, многие так считали. Я должна знать, отец ее ребенка граф или нет.
   Но она не обиделась на то, что я сказала, чему я несказанно обрадовалась, потому что она не поняла смысла моего высказывания — я была уверена, что если бы за ней был грех, она бы немедленно отреагировала.
   — Да, это было ударом. К счастью, Жак был недалеко, он привел человека с носилками.
   И все же мне было нужно продолжить расследование.
   — Как вы думаете, у графа здесь есть враги?
   — О, это был несчастный случай, — быстро сказала она.
   — Да, — добавила я, — он не сильно пострадал.
   — Я так рада, — в глазах ее стояли слезы. Были ли это слезы благодарности или какие-то более глубокие чувства?
         Через несколько дней, прогуливаясь в саду, я встретила графа. Я шла по средней террасе, декоративные сады которой были разделены живыми изгородями; там я и увидела его: он сидел на каменной скамье и смотрел на небольшой заросший лилиями пруд, в котором плавали золотые рыбки.
   В саду было жарко, и сначала я подумала, что он уснул. Несколько секунд я стояла и смотрела, и когда собралась уходить, он окликнул меня:
   — Мадемуазель Лоусон.
   — Надеюсь, я не побеспокоила вас.
   — Приятнейшее беспокойство. Пожалуйста, подойдите и посидите немного.
   Я подошла и села рядом с ним.
   — Я вас так и не поблагодарил за вашу помощь там, в лесу.
   — Боюсь, я не сделала ничего, заслуживающего благодарности.
   — Вы действовали с похвальной быстротой.
   — В подобных обстоятельствах любой поступил бы так же. Вы уже выздоровели?
   — Совершенно. Если не считать нескольких растянутых мышц. Примерно через неделю, мне сказали, все пройдет. А пока я ковыляю с тросточкой.
   Я посмотрела на его руку с нефритовой печаткой на мизинце, лежавшую на костяной рукоятке трости. Обручального кольца, как это было принято у мужчин во Франции, он не носил. Было ли это пренебрежением условностями или чем-то более значительным?
   Он взглянул на меня:
   — Вы выглядите… такой довольной, мадемуазель Лоусон.
   Я испугалась. Интересно, насколько я выдала свои чувства.
   Ну, теперь-то я никоим образом не покажу, что мне есть что скрывать.
   — Чудесный вид, — быстро промолвила я. — Теплое солнце… цветы, фонтан… все очень красиво. Кто не был бы доволен в таком саду? А что это за статуя посреди пруда?
   — Персей, спасающий Андромеду. Интересная скульптура. Вам стоит рассмотреть ее поближе. Работа скульптора, которого один из моих предков привез в замок около двухсот лет назад. Я думаю, вам она особенно понравится.
   — Почему?
   — Вы мне представляетесь женщиной-Персеем, спасающей искусство от дракона разрушения, старения, вандализма и так далее.
   — Какая поэтическая аллегория. Вы удивляете меня.
   — Я не такой невежественный человек, каким вы меня себе представляете. Когда вы мне дадите еще несколько уроков в галерее, я стану еще умнее. Вот посмотрите.
   — Я уверена, вам не захочется приобретать знания, которые вам не пригодятся.
   — Я всегда думал, что любое знание может пригодиться.
   — Некоторые знания пригодятся больше, некоторые меньше — все познать невозможно; и забивая себе голову тем, что не имеет практического значения, мы впустую тратим время…
   Он пожал плечами и улыбнулся. А я продолжала:
   — И полезно было бы узнать, кто виновен в несчастном случае в лесу.
   — Вы так думаете?
   — Конечно. Что, если это повторится?
   — Ну, в таком случае исход может быть более трагичным… или счастливым, конечно. В зависимости от того, как вы на это посмотрите.
   — Странная у вас точка зрения. Кажется, вас совершенно не беспокоит, что тот, кто на вас покушался, до сих пор не найден.
   — Дорогая мадемуазель Лоусон, было проведено тщательное расследование. Опознать пулю не так легко, как вы предполагаете. Почти в каждом доме есть ружье — в окрестностях полным-полно зайцев, они наносят заметный ущерб посевам. К тому же, это ценная дичь, и местные жители не прочь поохотиться на них.
   — Ну тогда, если кто-то охотился на зайца, почему он не пришел и не признался, что это был несчастный случай?
   — Что?! И это после того, как он застрелил мою лошадь?
   — Итак, кто-то охотился в лесу, пуля попала в дерево, а потом убила лошадь. Разве тот человек с ружьем не знал о том, что вы прогуливаетесь в роще?
   — Предположим, он… или она… не знал.
   — Значит, вы придерживаетесь версии, что все это произошло непреднамеренно?
   — Почему бы и нет? Это ведь разумная версия.
   — Это удобная версия, но я никогда не думала, что вы из тех, кто принимает версию только потому, что она удобна.
   — Возможно, когда вы узнаете меня получше, вы измените свое мнение, — он улыбался, глядя на меня. — Здесь действительно очень приятно. Надеюсь, у вас не было других планов. Если нет, может быть, вы останетесь, и мы немного поговорим.
   Потом я провожу вас к пруду и вы поближе рассмотрите Персея. Это действительно маленький шедевр. На его лице выражение необыкновенной решимости. Конечно, он решил победить чудовище. А теперь расскажите мне о картинах. Как ваши успехи? Вы такая труженица. Пройдет совсем немного времени, вы закончите работу в галерее, и наши картины будут выглядеть так, как они выглядели, когда только вышли из-под кисти художника. Это великолепно, мадемуазель Лоусон.
   Я рассказывала о полотнах в галерее, а потом мы любовались скульптурами. В замок вы вернулись вместе.
   По террасам поднимались медленно; когда мы входили в замок, мне показалось, что в окне классной комнаты промелькнула чья-то тень. Кто же наблюдал за нами — Нуну или Женевьева?
         Внезапно интерес к происшествию с графом исчез, потому что виноградникам угрожала опасность. Лоза сейчас росла быстро, и урожай обещал быть отменным, но возникла угроза распространения филлоксеры.
   Эта новость пронеслась по городку и достигла стен замка.
   Я пошла к мадам Бастид узнать, что происходит; она была встревожена так же, как тогда, когда с Габриэль случилась неприятность.
   Мы пили кофе, и она мне рассказывала, что может натворить эта филлоксера. Если ее не остановить, она поразит виноградники, уничтожив урожай не только этого года, но и на многие годы вперед.
   Жан-Пьер и его отец работали полночи. Нужно было опрыскать лозу раствором мышьяка; сложность состояла в том, что избыток раствора повредил бы растениям, а недостаточное количество не могло уничтожить вредителя.
   — Такова жизнь, — произнесла мадам Бастид с философским видом, продолжая рассказывать мне о том, какой переполох был, когда виноградная вошь погубила виноградники во всей округе.
   — Только через несколько лет мы смогли восстановить лозу, — заявила она. — И каждый год такие беспокойства… Если не филлоксера, то листовая блоха или корневой червь. Ах, Даллас, кому захочется быть виноградарем?
   — Но когда урожай благополучно собран, какое, должно быть, царит веселье…
   — Вы правы, — при этой мысли глаза ее засияли. — Вы бы посмотрели тогда на нас. В такое время мы безудержно радуемся, буквально сходим с ума от счастья.
   — А если бы не было этой постоянной угрозы, вы бы не чувствовали себя такими счастливыми.
   — Это правда. В Гейяре нет времени лучше, чем время сбора урожая… И чтобы радоваться, мы должны сначала страдать.
   Я спросила, как дела у Габриэли.
   — Она совершенно счастлива. Подумать только, это Жак.
   — Вы не ожидали?
   — И сама не знаю. Они вместе росли, всегда были добрыми друзьями. Трудно заметить, как все меняется. Девочка вдруг становится женщиной, мальчик — мужчиной; природу не обманешь. Да, я не ожидала, что это будет Жак, хотя мне следовало знать, что она влюблена. В последнее время она была так рассеянна. Вот такие дела. Сейчас, к счастью, все устроилось. Жак справится с Сен-Вальеном. Теперь ему, конечно, придется трудно, как и нам здесь, потому что эпидемия распространяется быстро. Если она поразит Сен-Вальен, это будет очень плохо, ведь Жак только приступил к своим обязанностям.
   — Как хорошо, что граф предложил Жаку Сен-Вальен, — сказала я. — Как раз вовремя.
   — Иногда господь бывает к нам милостив.
   В задумчивости я брела обратно в замок. Конечно, уверяла я себя, Габриэль поговорила с графом о своих трудностях, и граф дал Жаку Сен-Вальен потому, что она ждала ребенка, а он не мог содержать жену и мать. Дюраны в любом случае слишком стары, чтобы управляться с виноградником. Совершенно естественно, что все так получилось.
   Я действительно изменилась. Я уже научилась верить в то, что хотела.
         Нуну, несмотря на всю ее внешнюю простоту, была проницательной женщиной. Я думаю, она догадалась о моей растущей нежности к графу. Она питала, как мне казалось, некоторую привязанность ко мне, потому что я имела хорошее, по ее мнению, влияние на Женевьеву. Она была сама преданность, и ее интересовало в жизни лишь то, что имело отношение к ее воспитаннице. Такой же она, видимо, была и тогда, когда была жива Франсуаза.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Дни стояли длинные и солнечные. Каждое утро я просыпалась с ощущением ожидания. Никогда еще в своей жизни я не была так счастлива, но при этом я знала, что счастье мое изменчиво, как апрельский день. В любой момент я могла сделать какое-нибудь неприятное открытие; в конце концов, меня могли просто уволить. В мгновение ока небосвод над моей головой могло затянуть тучами, полностью закрыв от меня солнце. Тем более следовало наслаждаться жизнью, пока была возможность.
   Как только уехали Филипп и Клод, граф стал заходить в галерею чаще. Иногда мне казалось, что он бежал от чего-то, что страстно желал открыть для себя. Бывали мгновения, когда мне удавалось за насмешками разглядеть другого человека. Я даже тешила себя надеждой, что наши с ним разговоры доставляют ему такое же удовольствие, как и мне.
   Когда он уходил, я вновь обретала благоразумие, смеясь над собою и вопрошая, как далеко я могла зайти в своих заблуждениях.
   Всему этому существовало простое объяснение: ему больше не с кем было приятно провести время в замке, поэтому он находил меня и мое серьезное отношение к работе занимательными. Я должна об этом помнить.
   Но живописью он действительно интересовался и много о ней знал. Я вспоминала трогательную запись в дневнике Франсуазы. Она писала, что должна узнать что-нибудь о том, что интересовало его. Бедная испуганная Франсуаза! Почему она так боялась?
   Временами лицо его омрачалось, принимая циничное выражение — представляю, как это могло пугать кроткую, не слишком умную женщину. Возможно, в этом действительно был оттенок садизма, словно колкости и неловкость, которую они доставляли окружающим, приносили ему удовольствие. Но для меня эта его черта была сродни плесени, которую жизнь наложила на истинную его натуру, — так картина может пострадать от небрежного к ней отношения. Я была уверена, что картину можно восстановить до ее первозданной красоты, и человеческий характер тоже. Но картину нужно понимать, обращаться с ней уверенно и одновременно осторожно, нужно уметь писать самому, прежде чем браться за реставрацию. И насколько более осторожным нужно быть, прежде чем пытаться восстановить человеческую натуру!
   С моей стороны это было самонадеянным. Сущая гувернантка, сказала бы Женевьева. Или я и вправду думала, что если я могу вернуть былой блеск картине, то могу изменить и человека?
   Но желание узнать его поближе захватило меня, мне хотелось заглянуть за его маску циника, увидеть, как исчезнет привычное для него выражение горького разочарования. Но прежде, чем пытаться сделать это… я должна была узнать его.
   Какие чувства он испытывал к женщине, на которой был женат? Он разбил ее жизнь. А может быть, это она разбила его жизнь? Как можно узнать это, когда прошлое уже ушло в небытие?
   Дни, когда я не видела его, были для меня пустыми; а эти встречи, которые казались мне столь короткими — после них оставалось состояние приподнятости и восторга, которых я никогда раньше в жизни не знала.
   Мы говорили о живописи, о замке, об истории этих мест и славных для замка временах правления Людовика XIV и Людовика XV.
   Потом все изменилось. Ничто не возвращается, мадемуазель Лоусон. Некоторые предвидели это задолго. Как говорил Людовик XV, после нас хоть потоп. И потоп произошел: наследник его взошел на гильотину, прихватив с собой многих. Мой прапрадед был в их числе. Нам повезло, что мы не потеряли свои поместья. Будь мы ближе к Парижу, так бы и случилось. Но вы читали о чуде святой Женевьевы и о том, как она уберегла нас от катастрофы, — тон его стал более легким. — Вы, наверное, думаете, что нас не следовало спасать.
   — Ничего подобного я не думала. На самом деле бывает жаль, что семействам владельцев поместий приходится оставлять их. Чрезвычайно интересно проследить историю семьи на протяжении веков.
   — А все же, Революция принесла некоторую пользу. Если бы не штурмовали замок и не повредили картины, нам бы не потребовались ваши услуги.
   Я пожала плечами.
   — Если бы картины не были повреждены, их, конечно, не нужно было бы реставрировать. Но их нужно было бы очищать…
   — Но вы могли бы и не приехать сюда, мисс Лоусон. Только подумайте об этом.
   — Я уверена, что Революция все же большая катастрофа, чем возможность того, что нам не довелось бы встретиться.
   Он рассмеялся и вдруг стал совсем другим. Из-за маски выглянул веселый, беззаботный человек. Это было великолепно.
   Пока не было Филиппа и Клод, каждый вечер я ужинала! вместе с графом и с Женевьевой. Мы вели оживленные беседы, и Женевьева наблюдала за нами с некоторым! удивлением, однако наши попытки втянуть ее в разговор! успеха не имели. Она, как и ее мать, очевидно, панически боялась его.
   Но однажды вечером, когда мы спустились к ужину, графа за столом не оказалось. Он не оставил никакой записки; после двадцатиминутного ожидания на стол накрыли, и мы поужинали в одиночестве.
   Меня охватило беспокойство. Мне представлялось, как он лежит раненый — или убитый — в лесу. Если кто-то покушался на его жизнь и промахнулся, вовсе не исключено, что будет предпринята еще одна попытка.
   Я пыталась есть, пыталась скрыть свою тревогу, которую Женевьева не разделяла, и была рада уйти в свою) комнату, чтобы побыть одной.
   Я ходила из угла в угол, сидела у окна, но успокоиться не удавалось. Повинуясь безумному порыву, я уже собралась было идти в конюшню, взять лошадь и ехать на поиски. Но как я могла искать ночью, и какое право я имела вмешиваться в его дела?
   Конечно, напомнила я себе, граф еще не совсем здоров. Он поправлялся после несчастного случая, и пока был вынужден оставаться в стенах замка. Он находил во мне замену своим друзьям, — отсюда и его стремление к моему обществу, и эти изысканные беседы.
   Почему я не видела этого раньше?
   Уснула я лишь с рассветом, и когда горничная принесла завтрак в мою комнату, я взглянула на нее с тайным волнением, пытаясь понять, не слышала ли она ужасную новость. Но она была, как обычно, полна спокойствия.
   В галерею я спустилась усталая и напряженная, и совсем не в настроении работать; но себе я сказала, что если бы что-то случилось, я бы уже об этом знала.
   Через некоторое время он пришел в галерею. Увидев его, я вздрогнула, и он странно посмотрел на меня.
   — О… значит, с вами все в порядке? — вырвалось у меня.
   Лицо его было непроницаемым, но он пристально смотрел на меня.
   — Извините, я вчера не пришел к ужину, — сказал граф.
   — О… да. А… что, собственно?..
   Что со мной? Я запиналась, как глупая девчонка, достойная презрения.
   Граф не сводил с меня глаз, и я была уверена, что он заметил следы бессонной ночи. Какая я дура! Я ждала, что он будет сообщать мне, когда намеревается съездить к друзьям? Конечно, он был привязан к замку только из-за несчастного случая.
   — Вероятно, — сказал он, — вы беспокоились за мою безопасность.
   Знал ли он о моих чувствах так же — или, может быть, лучше — чем я сама знала о них?
   — Признайтесь, вы представляли, что я ранен в сердце… нет, в голову, потому что, я уверен, втайне вы считаете, мадемуазель Лоусон, что вместо сердца у меня камень. В некотором роде, преимущество. Пуля камень не пробьет.
   Отрицать свою тревогу не было смысла, и это подразумевалось в моем ответе:
   — Если в вас однажды стреляли, вполне вероятно, что это может произойти еще раз.
   — Не слишком ли много совпадений? Человек, стрелявший в зайца, попадает в мою лошадь. Такие вещи случаются только раз в жизни. А вы предполагаете, что такое может случиться во второй раз за несколько недель.
   — Версия с зайцем может быть и ложной.
   Он уселся на диванчик под портретом своей прародительницы в изумрудах и смотрел на меня — я сидела на табурете.
   — Вам там удобно, мадемуазель Лоусон?
   — Вполне, благодарю вас.
   Я почувствовала, как жизнь возвращается ко мне, мир опять был полон радостных красок. Только одна мысль мучила меня теперь: не выдала ли я свои чувства?
   — Мы говорили о картинах, старинных замках, знатных семействах, революциях, но не говорили о себе, — сказал он, и в голосе его звучала нежность.
   — Я уверена, что эти предметы заслуживают большего внимания, чем моя жизнь.
   — Вы действительно так думаете?
   Я пожала плечами — этой привычке я научилась от окружающих. Хорошая замена ответу на трудный вопрос.
   — Я знаю только, что ваш отец умер, и вы заняли его место.
   — К этому мало что можно добавить. Моя жизнь ничем не отличается от жизни других людей моего происхождения.
   — Вы не были замужем. Интересно, почему?
   — Я могла бы ответить, как английская молочница: «Меня никто не приглашал».
   — Это странно. Я уверен, что какому-нибудь счастливчику вы станете отличной женой. Только представьте себе, сколько от вас пользы. Его картины всегда были бы в отличном состоянии.
   — А что, если бы у него не было картин?
   — Я уверен, что вы бы быстро восполнили этот пробел.
   Мне не нравился такой легкомысленный поворот разговора. Я считала, что он насмехается надо мною, и, учитывая мои чувства к нему, замужество было для меня больной темой.
   — Удивительно, что вы ратуете за брак.
   Сказав это, я тут же об этом пожалела. Я покраснела, и, запинаясь, произнесла:
   — Извините…
   Он улыбался, но уже без насмешки.
   — А мне вовсе не странно, что вас это удивляет. Скажите, что означает Д.? Мисс Д. Лоусон. Мне бы хотелось знать. Такое необычное имя.
   Я объяснила, что отец мой был Даниэлем, а мать Алисой.
   — Даллас, — повторил он мое имя, — вы улыбаетесь?
   — Вы это так произносите… с ударением на последнем слоге. Должно быть на первом.
   Он, улыбаясь мне, повторил еще раз. «Даллас. Даллас. У меня было чувство, что ему нравится произносить его.
   — У вас тоже необычное имя.
   — Это наше фамильное имя… с времен первого короля франков. Видите ли, нам приходится соблюдать королевские традиции. У нас бывали Людовики, Карлы, Анри. Но обязательно должны быть Лотеры. А теперь позвольте сказать вам, что вы тоже неправильно произносите мое имя.
   Я произнесла, он рассмеялся и заставил меня повторить его еще раз.
   — Очень хорошо, Даллас, — сказал он. — Но вы всегда все делаете хорошо.
   Я рассказала ему о своих родителях, о том, как помогала отцу в работе. Вероятно, из моего рассказа стало ясно, что они вмешивались в мою жизнь и удерживали меня от замужества. Он отметил это.
   — Возможно, это к лучшему, — сказал он. — Часто те, кто не был женат, сожалеют об этом упущении; но те, кто вкусил радостей брака, часто сожалеют об этом еще горше. Им бы хотелось повернуть время вспять и не совершать того, что совершили. Но такова жизнь, разве вы не согласны?
   — Вы, вероятно, правы.
   — Вот, например, я. В двадцать лет я женился на женщине, которую выбрали для меня. Вы знаете, так принято в наших семьях. Как ни странно, такие браки часто бывают счастливыми.
   — А ваш? — почти шепотом спросила я.
   Он не ответил, и я быстро проговорила:
   — Извините. Я становлюсь дерзкой.
   — Нет. Вы должны знать.
   Я удивилась, и сердце мое забилось сильнее. — Нет, этот брак не был счастливым. Я думаю, что не способен быть хорошим мужем.
   — Я уверена, любой человек способен… если захочет.
   — Мадемуазель Лоусон, как может человек эгоистичный, нетерпимый, вспыльчивый, к тому же неразборчивый в знакомствах быть хорошим мужем?
   — Просто перестав быть эгоистичным, нетерпимым и так далее.
   — И вы считаете, что можно вот так просто избавиться от этих неприятных качеств?
   — Во всяком случае, нужно постараться подавить их.
   Он вдруг засмеялся, и я поняла, что вела себя весьма глупо.
   — Я забавляю вас? — холодно спросила я. — Вы спрашивали о моем мнении, и я вам его высказала.
   — Вы, конечно, совершенно правы. Я вполне могу представить, как вы подавляете такие неприятные качества, если бы только фантазия моя разыгралась столь бурно, чтобы вообразить, что у вас они есть. Вы, несомненно, знаете, как трагически закончился мой брак.
   Я кивнула.
   — Мой опыт семейной жизни убедил меня в том, что я должен навсегда отказаться от нее.
   — Возможно, для вас это мудрое решение.
   — Я был уверен, что вы его одобрите.
   Я поняла, о чем он говорил. Значит, он догадался, что мои чувства к нему стали слишком глубокими, и это было предупреждением.
   Я почувствована себя задетой, оскорбленной и быстро произнесла:
   — Меня весьма заинтересовали некоторые стены в замке. Мне пришло в голову, что там под слоем извести могут скрываться фрески.
   — Неужели? — сказал он. Мне показалось, что он не слышал моих слов.
   — Я помню, как мой отец сделал замечательное открытие в одном из старинных домов в Нортумберленде. Это была чудесная картина, скрытая в течение веков от человеческих глаз. Я уверена, что здесь возможны подобные находки.
   — Находки? — повторил он.
   О чем он думал? О своем слишком бурном супружестве с Франсуазой? Но было ли оно бурными? Скорее этот брак был глубоко несчастным и принес неудовлетворение обоим супругам, раз он решил никогда больше не повторять подобный опыт.
   Глубокая страсть наполняла мое сердце. Что мне делать? Как я могла уехать отсюда и вернуться… в Англию… к новой жизни, в которой не будет ни таинственного замка, ни графа, которому я так страстно желала вернуть утерянное счастье.
   — Мне бы хотелось поближе взглянуть на эти стены, — продолжала я.
   Он сказал почти яростно, словно отрицая все, что было раньше:
   — Даллас, мой замок и я всегда в вашем распоряжении.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма