Глава 10
   
      Атмосфера в замке была крайне напряженной. Женевьева была мрачнее тучи, и было неизвестно, какие мысли бродили в ее голове. Что касается Клод, то она была рассержена и унижена тем, что граф отказался выполнить ее желание, и я не могла не ощущать ее затаенную злобу против меня. В том, что он встал на мою защиту, она усмотрела что-то подозрительное, и меня это весьма радовало.
   Филипп явно был растерян. Он как-то робко пришел ко мне в галерею, казалось, он не хотел, чтобы его там видели. Я решила, что своей супруги он боялся не меньше, чем грозного графа.
   — Я слышал, что у вас возникли разногласия с… моей женой. Весьма сожалею. Мне бы не хотелось, чтобы вы покинули нас, мадемуазель Лоусон. Но здесь, в этом доме… — он пожал плечами.
   — Мой долг — завершить то, что начала.
   — И как скоро вы завершите?
   — Работы еще много.
   — Когда вы закончите, можете полагаться на меня, а если вы решите уехать раньше, возможно, я смогу подыскать вам другую работу.
   — Я приму к сведению ваше любезное предложение.
   Он с печальным видом ушел, а я подумала — все, что нужно в жизни этому человеку, это покой. У него слишком мягкий характер. Наверное, поэтому он здесь.
   Но странным образом, я не могла не отметить огромное сходство между ним и графом: голос, черты лица… Однако, один казался воплощением доброты и порядочности, другой имел весьма сомнительную репутацию. Должно быть, Филипп всегда жил в тени своего более богатого и могущественного родственника. Возможно, из-за этого он и стал таким — робко ищущим покоя. Но он был добр ко мне с самого начала, и, как я считала, желал моего отъезда лишь по причине конфликта между мной и его женой.
   Возможно, он был прав и мне следует уехать сразу же, как только я закончу работу над картиной. Если я здесь останусь, ничего хорошего не выйдет. Чувства, которые пробудил во мне граф, могут принести мне лишь разочарование и еще более глубокими станут раны, которые обязательно нанесет расставание.
   Я непременно уеду, пообещала я себе. А потом, в душе своей твердо решив не уезжать, принялась за поиски фресок, которые, как я подозревала, могли быть скрыты под слоем извести, покрывавшей древние стены. Эта работа могла поглотить меня и заставить забыть страсти, бушевавшие вокруг меня; и в то же время это могло продлить мое пребывание в замке.
   Особенно меня заинтересовала комнатка позади галереи. Окно ее выходило на север, из него открывался великолепный вид на пологие склоны виноградников.
   Я вспомнила, как возбужден был мой отец, когда увидел стену, подобную этой. Тогда он объяснял мне, что во многих английских особняках стенная роспись скрыта под слоями извести. Ее замазывали, может быть, потому что она была повреждена, или потому что изображение не нравилось новым хозяевам.
   Удаление слоев побелки — их могло быть несколько — довольно сложная операция. Я видела, как это делал мой отец, и даже помогала ему; для такой работы у меня были врожденные способности. Это трудно описать, возможно, я руководствовалась инстинктом — у моего отца он был, и похоже, что я унаследовала его — но с того момента, как я увидела эту стену, я была взбудоражена и готова поклясться, что под побелкой скрываются настоящие сокровища.
   Я принялась работать шпателем, но никак не могла снять верхний слой, что делать надо было очень осторожно — одно неловкое движение могло испортить ценное произведение искусства.
   Провозилась я около полутора часов. Работать дольше было неразумно — здесь требовалась предельная сосредоточенность, и за все это время я не обнаружила ничего, что подтвердило бы мои догадки.
   Но на следующий день мне повезло. Мне удалось отскоблить небольшой кусочек извести — лишь самую малость, но на этот раз я убедилась, что на этой стене была картина.
   Я еще раз порадовалась, как мудро я поступила, найдя себе занятие, которое отвлекало меня от растущей напряженности в замке.
         Я была занята этой стеной, когда в галерею ворвалась Женевьева.
   — Мисс! — позвала она. — Мисс, где вы?
   — Здесь, — ответила я.
   Когда она вбежала в комнату, я увидела, что она в растерянности.
   — Из Каррфура известие, мисс: деду стало хуже. Он зовет меня. Поедемте со мной.
   — Ваш отец…
   — Его нет… на прогулке с ней. Пожалуйста, мисс, поедемте. Иначе мне придется взять грума.
   Я пообещала, что быстро переоденусь и спущусь в конюшню через десять минут.
   — Пожалуйста, поторопитесь, — умоляла она.
   Всю дорогу в Каррфур она хранила молчание; я знала, что она страшилась этих визитов и при этом этот странный дом притягивал ее.
   Мадам Лабисс встречала нас в холле.
   — Ах, мадемуазель, — сказала она, — как я рада, что вы приехали.
   — Он очень болен? — спросила я.
   — Второй удар. Морис нашел его, когда подавал обед. Приезжал доктор, а потом я послала за мадемуазель.
   — Значит, он… умирает? — глухо спросила Женевьева.
   — Трудно сказать, мадемуазель Женевьева. Он все еще жив, но в очень плохом состоянии.
   — Можно к нему сейчас?
   — Пожалуйста, пойдемте.
   — Пожалуйста, идемте со мной, — сказала Женевьева мне.
   Мы прошли в комнату, которую я видела раньше. Старик лежал на тюфяке, мадам Лабисс, видимо, пыталась устроить его поудобнее. Она укрыла его покрывалом и поставила в комнате небольшой столик и стулья. На полу даже коврик лежал. Но голые стены, единственным украшением которых служило распятие, да еще скамеечка для молитвы в углу, делали комнату похожей на монашескую келью.
   Старик, голова которого покоилась на подушке, представлял собой жалкое зрелище: глаза глубоко ввалились, нос заострился. Он был похож на хищную птицу.
   — Мадемуазель Женевьева, месье, — проговорила мадам Лабисс.
   На лице его промелькнуло выражение, по которому я догадалась, что он узнал ее. Губы его шевельнулись, речь звучала глухо и невнятно.
   — Внучка…
   — Да, дедушка. Я здесь.
   Он кивнул, и перевел взгляд на меня. Очевидно, левый его глаз не видел — он казался мертвым, но правый глаз замечал все.
   — Подойди ближе, — сказал он, и Женевьева двинулась к его постели. Но он продолжал смотреть на меня.
   — Он говорит вам, мисс, — прошептала Женевьева. Мы поменялись с ней стульями, я села поближе к нему — похоже, это его удовлетворило.
   — Франсуаза, — сказал он. Тогда я поняла, что он принял меня за мать Женевьевы.
   — Все в порядке. Пожалуйста, не волнуйтесь, — сказала я.
   — Не надо… — бормотал он. — Будь осторожней. Смотри…
   — Да, да, — успокаивающим тоном говорила я.
   — Не нужно было выходить замуж… за этого человека. Я знал… что это плохо…
   — Все хорошо, — старалась уверить его я.
   Лицо его исказилось.
   — Ты должна… Он должен…
   — О, мисс, — произнесла Женевьева, — я этого не вынесу. Я сейчас вернусь. Он бредит. Он даже не узнал меня. Мне оставаться?
   Я покачала головой, и она ушла, оставив меня в этой странной комнате наедине с умирающим. Я поняла, что он заметил ее исчезновение, и ему стало легче. Казалось, он собирается с мыслями.
   — Франсуаза… Держись от него подальше… Не позволяй ему…
   Он изо всех сил старался убедить меня в чем-то, и я старалась понять значение его слов, потому что говорил он о графе, и я чувствовала, что в этой самой комнате я могу раскрыть тайну смерти Франсуазы. И больше всего на свете я хотела доказать, что ее муж был непричастен к ее смерти.
   — Почему? — спросила я. — Почему я должна держаться подальше от него?
   — Такой грех… такой грех… — простонал он.
   — Вам не нужно расстраиваться, — сказала я.
   — Вернись сюда… Уезжай из замка. Там только несчастье и погибель… для тебя.
   Усилие, потребовавшееся для такой длинной речи, казалось, истощило его силы. Он закрыл глаза. Я пришла в отчаяние — ведь он мог столько поведать мне.
   Вдруг он открыл глаза.
   — Онорина, ты так прекрасна. Наше дитя… что станет с ней? О, грех… грех.
   Силы вновь покинули его. Казалось, он умирает. Я пошла к двери позвать Мориса.
   — Конец близок, — сказал Морис.
   Лабисс посмотрела на меня и кивнула.
   — Мадемуазель Женевьеве нужно быть здесь.
   — Я пойду и приведу ее, — сказала я, радуясь возможности уйти из комнаты, в которой витала смерть.
   Идя по коридору, я поразилась царившей в нем темноте. Здесь витала смерть. Я ощущала ее. Было такое впечатление, будто из этого дома изгнали свет, будто здесь грешно было смеяться и быть счастливым. Как могла бедная Франсуаза жить в таком доме? Как она, должно быть, была рада убежать отсюда в замок!
   Я дошла до лестницы и остановилась у ее подножия, глядя вверх.
   — Женевьева, — тихо позвала я.
   Ответа не было. На лестничной площадке было окно, свет из которого почти не проникал: оно было наполовину зашторено тяжелыми занавесями и так, вероятно, здесь было всегда. Я подошла к окну, оттуда был виден разросшийся сад. Я попыталась открыть окно, но не смогла. Его, наверное, не открывали годами.
   Я надеялась увидеть Женевьеву в саду и подать ей знак, но ее там не было.
   Я снова позвала ее — ответа не последовало, и я стала подниматься по ступеням.
   В доме стояла мертвящая тишина. Не пряталась ли Женевьева в одной из этих комнат? Мысль о смерти, видимо, приводила ее в ужас. На нее это было очень похоже — убегать от того, что она не могла вынести. Может быть, в этом и была причина ее несчастий. Я должна заставить ее понять, что если она чего-то боятся, лучше смотреть опасности прямо в лицо.
   — Женевьева! — позвала я. — Где вы?
   Я отворила дверь. Это была темная спальня, шторы в которой были наполовину опущены, так же, как на лестничной площадке. За ней я обнаружила другую дверь. Судя по всему, этой частью дома не пользовались много лет.
   Еще один лестничный пролет, который, как я догадалась, вел в детскую.
   Несмотря на то, что внизу смерть вступила в свои права, здесь я думала о детстве Франсуазы, о котором я читала в дневниках, что давала Нуну. Мне пришло в голову, что, возможно, Женевьева, наслушавшись рассказов о детстве, проведенном ее матерью в этом доме, скорее всего могла искать убежище в бывшей детской своей матери.
   Я была уверена, что найду ее здесь.
   — Женевьева, — еще громче позвала я, — вы здесь?
   Ответа не последовало. Только слабый отзвук моего собственного голоса, словно призрачное эхо смеялось надо мною. Если она и была там, она не собиралась выдавать себя.
   Я открыла дверь. Передо мной была комната — не очень большая, хотя и с высокими потолками. Тюфяк на полу, стол, стул, скамеечка для молитвы в одном углу и распятие на стене. Обстановка в этой комнате была такой же, как и в той, где теперь лежал старик. Но отличие все же было: единственное окно, расположенное довольно высоко, было зарешечено. Комната напоминала тюремную камеру. Внезапно до меня дошло, что это и была тюремная камера.
   Я хотела тотчас же закрыть дверь и убежать, но любопытство оказалось сильнее. Я вошла в комнату. Что же это был за дом, спрашивала я себя. Монастырь? Я знала, что дед Женевьевы жалел о том, что не посвятил себя богу. «Сокровище», спрятанное в сундуке, подтверждало это — монашеская ряса была самым драгоценным его имуществом. Это я узнала из первого дневника Франсуазы. А хлыст? Он истязал им себя… или свою жену и дочь?
   Интересно, кто здесь жил? Кто-то ведь просыпался каждое утро в этой мрачной комнате с решеткой на окне, с голыми стенами. Он… или она… шла на это по доброй воле? Или…
   Я заметила надпись, выцарапанную на окрашенной краской стене. Вглядевшись, я прочла: «Онорина, узница».
   Значит, я права — это действительно тюрьма. Женщину держали против ее воли, как и тех, кто томился в темницах замка.
   На лестнице раздались тяжелые медленные шаги. Я стояла очень тихо и ждала. Это явно не шаги Женевьевы.
   За дверью кто-то стоял. Я отчетливо слышала чье-то дыхание. Быстро подойдя к двери, я распахнула ее.
   Женщина смотрела на меня, будто не веря своим глазам.
   — Мадемуазель! — воскликнула она.
   — Я искала Женевьеву, мадам Лабисс, — сказала я ей.
   — Я услышала, что кто-то ходит здесь, наверху. Я хотела… Вас ждут внизу. Конец очень близок.
   — А Женевьева?
   — Она, наверное, прячется где-нибудь в саду.
   — Я понимаю ее, — сказала я. — Молодые не хотят видеть смерть. Я подумала, что найду ее в детской, которая была, должно быть, здесь.
   — Детская ниже.
   — А это?..
   — Это была комната бабушки Женевьевы.
   Я взглянула на окно с решеткой.
   — Я ухаживала за ней, пока она не умерла, — сказала мадам Лабисс.
   — Она была больна?
   Мадам Лабисс холодно кивнула. Вы слишком любопытны — словно говорила она мне. В прошлом она не выдавала секретов, потому что ей за это хорошо платили; теперь она не собиралась рисковать своим будущим, выбалтывая их.
   — Мадемуазель Женевьевы здесь нет, — сказала она и, повернувшись, вышла из комнаты. Мне ничего другого не оставалось, как последовать за ней.
   Она оказалась права — Женевьева пряталась в саду. Только после того, как дед ее умер, она вернулась в дом.
         Все семейство поехало в Каррфур на пышные похороны. Я осталась в замке. Нуну тоже не ездила; у нее случился приступ мигрени, а в таких случаях она ни на что не была способна. Я догадалась, что это событие пробудило в ней слишком много болезненных воспоминаний.
   Женевьева ехала в одном экипаже с отцом, Филиппом и Клод; и когда они отбыли, я пошла проведать Нуну.
   Нашла я ее, как и предполагала, в полном здравии; я спросила, можно ли мне остаться и побеседовать с ней.
   Она ответила, что рада моему обществу, я сварила кофе и мы с ней присели.
   Тема Каррфура и прошлой жизни одновременно и притягивала и пугала ее.
   — Мне кажется, Женевьева не испытывала большого желания ехать на похороны, — сказала я.
   Она покачала головой:
   — Было бы хорошо, если бы ей не пришлось это делать.
   Мы печально посмотрели друг на друга. Мне хотелось сказать ей, что притворством мы ничего не добьемся.
   — Когда в последний раз я была в этом доме, я видела комнату ее бабушки. Очень странная комната. Похожа на тюрьму. Она, видимо, это тоже чувствовала.
   — Откуда вы знаете? — удивленно спросила она.
   — Она сама это сказала. Глаза ее округлились от ужаса:
   — Она… сказала вам… Как…
   Я покачала головой:
   — Не пугайтесь — она не восстала из мертвых. Она написала на стене, что она — узница. Я видела надпись. Ее действительно держали там против воли? Вы должны знать. Вы там были.
   — Она была больна. Ей приходилось все время быть в этой комнате.
   — Странная комната для больной… на самом верху дома. Прислуге, должно быть, трудно было… подавать все наверх.
   — Вы очень практичны, мисс: о таких вещах думаете.
   — Думаю, что и слуги были того же мнения. Но почему она считала себя узницей? Ей не разрешалось выходить?
   — Говорю вам: она была больна.
   — Больные — не заключенные. Нуну, расскажите мне обо всем. Я чувствую, что это важно… для Женевьевы.
   — Как это? На что вы намекаете, мисс?
   — Говорят, понять все — значит, узнать все. Я хочу помочь Женевьеве. Я хочу сделать ее счастливой. Она получила странное воспитание. Дом, где жила ее мать, этот замок… и все, что произошло. Вы должны понимать, что все это могло повлиять на ребенка… на такого впечатлительного, нервного ребенка. Я хочу, чтобы вы дали мне возможность помочь ей.
   — Я сделаю все на свете, лишь бы помочь ей.
   — Умоляю, расскажите мне все, что вам известно, Нуну.
   — Но я ничего не знаю… ничего…
   — Но ведь Франсуаза вела дневники? Вы не все их мне показывали.
   — Они не предназначены для чужих глаз.
   — Нуну… ведь есть же другие… более откровенные?.. Она вздохнула, и сняв ключ со связки на поясе, открыла шкаф.
   Выбрав тетрадь, она подала ее мне. Я заметила, откуда она брала ее. Там была еще одна, последняя в ряду, и я надеялась, что она мне ее тоже даст, но она этого не сделала.
   — Возьмите ее и прочтите, — сказала она. — И сразу же принесите обратно. Обещайте, что никому не покажете.
   Я обещала.
   Теперь мне много стало ясно: Франсуаза жила в великом страхе. Она боялась своего мужа. Читая дневник, я не могла избавиться от чувства, что, не имея на то права, заглядываю в мысли и в сердце умершей женщины. Но в этом был замешан он. Что бы он обо мне подумал, если бы узнал, чем я занимаюсь?
   И все же я должна дочитать. С каждым днем, проведенным мною в замке, распутать эту загадку становилось для меня делом жизни и смерти.
   «Прошлой ночью я лежала в постели и молилась, чтобы он не пришел ко мне. Однажды мне показалось, что я услышала его шаги, но это была Нуну. Она знает, что я чувствую. Она рядом… молится вместе со мной. Я боюсь его и он об этом знает. И не может понять, почему. Другие женщины так любят его. Только я его боюсь.»
   «Сегодня я видела папу. Он посмотрел на меня так, как часто смотрит: будто в мысли заглядывает, будто знает каждое мгновение моей жизни… «Как твой муж?» — спрашивает он. А я запинаюсь и краснею, потому что знаю, о чем он думает. Он сказал: «Я слышал, у него есть другие женщины.» Я не ответила. Мне показалось, что он рад, что у него есть другие. «Дьявол о нем позаботится, раз Бог не хочет», — сказал он. И все же он рад, что у него есть другие женщины, и я знаю, почему. Все, что угодно, только меня чтобы не пятнал».
   «Нуну сторожит меня. Она очень напугана. Я так боюсь ночей. Очень трудно засыпать. А потом вдруг просыпаюсь: мне чудится, что кто-то вошел в мою комнату. Это неестественный брак. Если бы я вновь могла стать маленькой девочкой и играть в детской! Самое лучшее время было, пока папа не показал свое сокровище в сундуке…пока мама не умерла. Лучше бы мне никогда не становиться взрослой. Но тогда, конечно, у меня не было бы Женевьевы».
   «С Женевьевой сегодня случилась истерика. Все потому, что Нуну велела ей оставаться дома. У нее небольшая простуда, и Нуну забеспокоилась. Она заперла Нуну в ее комнате, и бедняжка терпеливо ждала там, пока я не стала ее искать. Она не хотела выдавать Женевьеву. Потом, когда мы ругали Женевьеву, мы обе испугались. Она была такая… буйная и непослушная. Я сказала, что она похожа на свою бабушку, а Нуну очень расстроилась из-за ее озорства».
   «Нуну сказала:» Никогда больше не говори так, Франсуаза, дорогая. Никогда, никогда». Она имела в виду то, что я сказала, что Женевьева похожа на бабушку».
   «Сегодня ночью я проснулась от страха. Я думала, что Лотер вошел в комнату. Днем я видела папу. Он напугал меня еще больше, чем обычно. Это был сон. Это не Лотер. Зачем ему приходить? Он знает, что я ненавижу, когда он приходит. Он больше не старается переделать меня на свой лад. Я знаю, это потому, что я ему не нужна. Он с радостью уезжает, я в этом уверена. Но мне приснилось, что он здесь, это был ужасный кошмар, я готовилась к самому ужасному. Но это был лишь сон. Вошла Нуну. Она не спала и прислушивалась. Я сказала: «Я не могу спать, Нуну. Я боюсь». Поэтому она дала мне настойки опия, которую принимает от головной боли. Она говорит, что это снимает боль и усыпляет. Я приняла ее и уснула, а утром все показалось мне дурным сном… и не более. Он больше никогда не будет навязывать мне свое общество. Ему теперь все равно. Есть другие».
   «Я сказала Нуну, что у меня ужасно болят зубы, и она дала мне настойки опия. Так приятно знать, когда не можешь заснуть, что есть спасительная бутылочка».
   «Неожиданная мысль пришла мне сегодня в голову. Этого не может быть. Но может, я и ошибаюсь. Так ли это? Я боюсь, что это могло бы… и при этом не очень боюсь. Я пока никому не буду говорить… конечно, не папе: он ужаснется. Ему отвратительно все, что имеет к этому отношение, хотя он мой отец, что очень странно, значит, так было не всегда. Я не скажу Лотеру, пока не будет необходимости. Даже Нуну не скажу. Во всяком случае пока. Но рано или поздно она узнает. Что ж, подождем. Может, я все это придумываю».
   «Сегодня утром Женевьева пришла немного позже. Она проспала. Я немного испугалась, что с ней что-то случилась. Войдя, она побежала ко мне, мы обнялись — она рыдала, и я не могла ее успокоить. Бедная Женевьева. Как бы мне хотелось рассказать ей, но не теперь… нет, нет, не теперь».
   На этом дневник заканчивался, и я так и не нашла то, что хотела узнать; но я поняла одно: самая важная тетрадь — последняя, та, что осталась в шкафу Нуну. Почему она не дала ее мне?
   Я вернулась в ее комнату. Она лежала на диване, закрыв глаза.
   — Нуну, — сказала я, — что это было… какая тайна? О чем она писала? Чего она боялась?
   Она произнесла:
   — Мне так плохо. Вы не представляете, как меня изводит эта головная боль.
   — Извините.
   — Что вы хотели?
   — Последняя тетрадь, — сказала я. — Та, которую она писала перед смертью. Может быть, ответ в той тетради…
   — Там ничего нет, — сказала она. — Закройте, пожалуйста шторы. Мне мешает свет.
   Я положила тетрадь на столик около дивана, задернула шторы и вышла.
   Но мне нужно было достать ту последнюю тетрадь. Я была уверена, что тогда я узнаю, что происходило в дни накануне смерти Франсуазы.
   На следующий день я сделала такое открытие, что почти забыла о своем желании прочесть таинственную тетрадь. Я терпеливо работала над стеной, чрезвычайно осторожно счищая слои побелки тонким ножиком из слоновой кости, пока под моими пальцами не блеснула… краска! От волнения сердце мое гулко забилось, руки задрожали. Я с огромным трудом подавила желание лихорадочно работать дальше. Я не осмеливалась, так как была слишком взволнована, и не могла доверять себе. Если действительно я была на грани открытия стенной росписи — а я считала это вполне возможным — рука моя должна быть совершенно твердой; нужно было унять это безумное волнение.
   Я отступила на несколько шагов, не отрывая взгляда от того чудесного места, где видна была краска. Ее покрывала пленка, которую возможно, трудно будет удалить, поэтому рано было судить об истинном цвете росписи. Но она была… я в этом не сомневалась.
   Я не хотела ничего говорить, пока не удостоверюсь в ценности открытия.
   В течение последующих дней я лихорадочно работала, и понемногу открывая роспись, я все больше убеждалась в том, что это настоящее произведение искусства.
   Конечно, первым об этом услышать должен граф, и однажды утром, оставив инструменты в галерее, я отправилась в библиотеку в надежде найти его там. Однако его там не оказалось и, как и раньше, я позвонила; появился слуга — я попросила его передать господину графу, что хотела бы срочно поговорить с ним в галерее.
   Мне сказали, что за несколько минут до этого он направился в конюшню.
   — Пожалуйста, пойдите и скажите ему, что я хочу видеть его незамедлительно. Это очень важно.
   Оставшись одна, я засомневалась, не проявила ли излишнюю дерзость. В конце концов, он может счесть, что такая новость могла бы подождать более подходящего момента. Может быть, он не разделит моего волнения. Но этого не может быть — убеждала я себя. В конце концов, в его доме обнаружилось еще одно произведение искусства.
   Я услышала его голос в холле; дверь в библиотеку распахнулась: он стоял на пороге, глядя на меня с некоторым удивлением. Одет он был для верховой прогулки и, очевидно, пришел прямо из конюшни.
   — В чем дело? — спросил он; в этот момент я поняла, что он ожидал услышать, что что-то случилось с Женевьевой.
   — Я сделала важное открытие! Не могли бы вы сейчас пойти и посмотреть? Под слоями извести мне удалось обнаружить роспись… она, несомненно, представляет большую ценность.
   — О, — сказал он, слегка улыбнувшись, — Конечно, я с удовольствием взгляну на этот шедевр.
   — Я, видимо, нарушила ваши планы…
   — Дорогая мадемуазель Лоусон, такое замечательное открытие превыше всего.
   Я повела его в маленькую комнатку на выходе из галереи: фреска была там — видна была лишь небольшая ее часть — без сомнения, рука, лежавшая на бархате, пальцы и запястье украшены драгоценными камнями.
   — Сейчас она несколько затемнена, требуется специальная обработка. Это портрет, и судя по тому, как положены краски… и искусно переданы складки бархата… работа настоящего мастера.
   — Итак, такова оценка эксперта?
   — Разве она не прекрасна?
   Он взглянул мне в лицо и, улыбаясь, произнес: — Просто великолепна.
   Я почувствовала себя уверенно. Я была убеждена, что под слоями извести было нечто удивительное, и мои многочасовые усилия не пропали даром.
   — Конечно, не слишком много видно… — продолжал он.
   — Но все же я ее нашла. Теперь мне нужно держать себя в руках, не слишком волноваться, не проявлять нетерпения. Безумно хочется увидеть все остальное, но работать нужно очень осторожно, стараясь никоим образом ее не повредить.
   Он положил руку на мое плечо:
   — Я очень благодарен вам.
   — Надеюсь, теперь вы не жалеете, что доверили свои картины женщине.
   — Я быстро понял, что вы женщина, которой можно многое доверить.
   Рука его слегка сжала мое плечо; блеск его глаз, радость открытия пьянили меня. Это было счастливейшее мгновение моей жизни.
   — Лотер! — Клод хмурясь смотрела на нас, — Что случилось? Вы были внизу… а потом вдруг исчезли.
   Его рука соскользнула с моего плеча, он обернулся:
   — Мне передали новость, — сказал он. — Мадемуазель Лоусон сделала замечательное открытие.
   — Что? — она шагнула вперед и смотрела то на него, то на меня.
   — Совершенно замечательное открытие! — повторил он, глядя на меня.
   — О чем вы?
   — Смотрите! — сказал граф. — Она обнаружила роспись… очевидно, ценную.
   — Это? Похоже на пятно краски.
   — Вы так говорите, Клод, потому что не смотрите на него глазами художника. Мадемуазель Лоусон говорит, что это часть портрета кисти талантливого художника — это видно по тому, как он кладет краски.
   — Вы забыли, что сегодня утром мы собирались на прогулку.
   — Такого рода открытие извиняет мою забывчивость, вы согласны, мадемуазель Лоусон?
   — Такие открытия случаются крайне редко, — ответила я.
   — Мы уже опоздали, — сказала Клод, не глядя на меня.
   — В другой раз вы должны рассказать мне побольше, мадемуазель Лоусон, — сказал граф, провожая ее к двери; в дверях он повернулся и улыбнулся мне. Клод заметила этот взгляд, и я почувствовала всю силу ее ненависти. Ей не удалось избавиться от меня, что само по себе было ощутимым ударом по ее самолюбию, ведь она была так уверена в своей неотразимости. Она должна была возненавидеть меня за свое поражение. Почему она так жаждала избавиться от меня? Неужели она действительно ревновала графа ко мне?
   Надо сказать, сама эта мысль была чуть ли не более упоительной, чем все, что произошло до этого.
         В течение нескольких последующих дней я работала так напряженно, что порой опасалась повредить фреску; но к концу третьего дня стала видна большая часть фигуры, и я все больше и больше убеждалась в своей правоте относительно ее ценности.
   Но однажды утром, снимая побелку, я обнаружила нечто, чего не могла понять. Появилась буква. На стене была надпись! Подтверждение даты написания картины? Мои руки дрожали от напряжения. Наверное, мне нужно остановиться и успокоиться, но я рвалась в бой. Открылись буквы BLI. Я осторожно очистила пространство вокруг них — появилось слово OUBLIER. Остановиться было невозможно. Работая с величайшей осторожностью, к концу утра я, наконец, увидела слова ne m'oublier pas — не забывай меня. В то же время я была уверена, что надпись появилась здесь гораздо позднее, чем наполовину восстановленный портрет.
   Это нужно было срочно показать графу. Мы вместе осмотрели надпись. Мое волнение передалось и ему, или же он хорошо притворился.
         Позади меня открылась дверь. Я улыбалась, продолжая работать. Это открытие взволновало его так же, как и меня, и он не может удержаться, чтобы не прийти сюда.
   В комнате было тихо, и когда я обернулась, улыбка быстро исчезла с моего лица — в комнате стояла Клод, а вовсе не граф.
   Она попыталась улыбнуться мне, стараясь скрыть явное смущение. Я не могла понять, что означает это необычное настроение.
   — Я слышала, что вы обнаружили какие-то слова, — сказала она. — Можно мне взглянуть?
   Она подошла к стене поближе и, вглядываясь в надпись, прошептала: «Не забудь меня.» Она обернулась ко мне, в глазах ее было удивление:
   — Откуда вы узнали, что она здесь?
   — Наверное, это профессиональный инстинкт.
   — Мадемуазель Лоусон. — она колебалась, словно ей трудно произнести то, что было у нее на уме. — Боюсь, я поступила необдуманно. Тогда… Видите ли, я так беспокоилась за Женевьеву.
   — Да, я понимаю.
   — И я думала… Я думала, что лучше всего…
   — Мне было бы уехать?
   — Не только из-за Женевьевы.
   Я была поражена. Уж не собиралась ли она исповедоваться мне? Не собиралась ли сказать, что внимание графа ко мне вызвало у нее ревность? Невероятно!
   — Вы можете мне не поверить, но я думала также и о вашем благе. Мой муж так много говорил мне о вас. Мы оба чувствуем, что… — она нахмурилась, беспомощно глядя на меня, — Мы чувствуем, что вы, возможно, хотите уехать.
   — Почему?
   — На то могут быть разные причины. Я просто хотела, чтобы вы знали, что я слышала о такой возможности крайне интересной. Между нами говоря, мы с мужем могли бы устроить для вас блестящий вариант. Я знаю о вашем интересе к старинным зданиям, и надеюсь, возможность подробно изучить некоторые из наших церквей и аббатств — не оставит вас равнодушной. Разумеется, и картинные галереи тоже.
   — Конечно, но…
   — Мы узнали об одном проекте. Несколько дам из благородных семейств планируют поездку с целью изучения сокровищ Франции. Им нужен сопровождающий — человек, обладающий глубокими знаниями о том, что им предстоит увидеть. Естественно, им бы не хотелось путешествовать в сопровождении мужчины, другое дело, если бы была такая дама, которая могла бы профессионально все им растолковать… Поистине уникальный шанс. Заплатят хорошо, и могу заверить, что для вас откроются прекрасные возможности. Это укрепит вашу репутацию и откроет вам двери в дома многих знатных семейств. Вас станут всюду приглашать, потому что дамы, которые собираются в эту поездку, — большие любительницы искусства, и у каждой из них своя коллекция. Великолепная возможность.
   Я была поражена. Было очевидно, что она старалась избавиться от меня. Похоже, она действительно ревновала!
   — Замечательный проект, — сказала я. — Но работа здесь… — я показала рукой на стену.
   — Вы скоро закончите ее. Подумайте об этом проекте. Я думаю, он того стоит.
   Она словно стала другим человеком. Ее неожиданная любезность чуть было не убедила меня в том, что она искренне заботилась обо мне. Возможность близко познакомиться с сокровищами Франции, обсуждать увиденное с людьми столь же увлеченными искусством, сколь и я — она не могла предложить ничего более заманчивого.
   — Я могла бы, если хотите, разузнать поподробнее, — с готовностью предложила она, — Надеюсь, вы подумаете об этом предложении, мадемуазель Лоусон?
   Она опять замялась, как будто хотела добавить что-то еще, но не решившись, ушла.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

Она подошла ко мне ближе. — Попробуйте воспользоваться своим влиянием на нее. Если она поймет, что мы волнуемся, она будет вести себя еще более дерзко. Я вижу, вы осознаете всю степень опасности…
   Она многозначительно смотрела на меня. Она, видимо, считала, что если произойдет неприятность того свойства, на которую она намекала, обвинят в этом меня. Разве не я поощряла эту дружбу? Вряд ли Женевьева была знакома с Жан-Пьером до того, как я завязала дружеские отношения с этой семьей.
   Ей удалось смутить меня, и я почувствовала себя несколько виноватой.
   Она продолжала:
   — Вы обдумали предложение, которое я вам сделала?
   — Я должна закончить работу здесь, прежде чем обдумывать что-то еще.
   — Не тяните с решением. Вчера я узнала еще кое-что об этом проекте. Одна из дам из того общества намерена организовать закрытую школу искусств В Париже. Думаю, там будет хорошая вакансия.
   — Это звучит даже слишком заманчиво.
   — Полагаю, такой шанс выпадает раз в жизни. И, конечно, не следует долго раздумывать.
   Улыбнувшись почти с извиняющимся видом, она удалилась.
   Она хотела, чтобы я непременно уехала. Это очевидно. Была ли она уязвлена тем, что часть внимания, на которое она претендовала, граф уделял мне? Возможно. Но была ли она искренне обеспокоена судьбой Женевьевы? Положение было действительно весьма серьезным. Может быть, все же я относилась к ней с предубеждением?
   Я попыталась продолжить работу, но не могла сосредоточиться. Не совершаю ли я глупость, отклоняя предложение, которое могло резко изменить мою жизнь, принести славу, известность, ради… ради чего?
         Вскоре я убедилась в том, что Клод действительно заботилась о благе Женевьевы. Я слышала ее разговор с Жан-Пьером в той самой роще, где произошел несчастный случай с графом. Случилось так, что я ездила проведать Габриэль и, возвращаясь в замок короткой дорогой через рощу, услышала голоса. Я не знала, о чем они говорили, и удивилась такой встрече. Потом мне пришло в голову, что встреча могла быть случайной, и Клод решила воспользоваться возможностью, чтобы высказать Жан-Пьеру свое неодобрение в отношении дружбы с Женевьевой.
   В конце концов, это не мое дело, и я быстро свернула с дороги. Объехав рощу по опушке, я вернулась в замок. Но эта встреча утвердила меня в мысли, что Клод действительно беспокоилась о Женевьеве. А я-то в гордыне своей считала, что главным ее мотивом была ревность из-за явного интереса графа ко мне!
   Я постаралась выбросить из головы все эти тревожные мысли и сосредоточиться на работе. Я постепенно очищала роспись, и вот она передо мною — дама в изумрудах; несмотря на то, что они потеряли свой цвет, я поняла, что это изумруды по виду украшений, таких же, что и на первой восстановленной мною картине. То же лицо — та самая женщина, что была любовницей Людовика XV, и с которой началась история с изумрудами. Эта картина была очень похожа на ту, первую, но здесь она была в синем бархатном платье, а там — в красном, и на этой картине у ее ног был изображен спаниель. И весьма интригующая надпись: «Не забудь меня». Собака, казалось, лежит в стеклянном гробу, а рядом с ней изображено еще что-то. И когда я обнаружила этот фрагмент, я так разволновалась, что почти забыла свои собственные сомнения.
   Рядом с собакой в стеклянном гробу лежало нечто, похожее на ключ, конец которого был украшен геральдическими лилиями.
   За всем этим явно что-то скрывалось, потому что надпись, ящик, в котором находилась собака, и ключ, — если это было ключом, — не были частью более поздней росписи: эти изображения нанесены на оригинальный портрет женщины с собакой, рукою явно не слишком искушенной в живописи.
   Как только граф вернется в замок, я непременно должна показать ему это.
   Чем больше я думала о дополнительном фрагменте стенной росписи, тем более значительным он мне представлялся. Я старалась сосредоточиться в основном на этом — прочие мысли навевали тоску. Женевьева избегала меня. Каждый день она выезжала верхом одна, и никто ей не препятствовал. Нуну заперлась у себя в комнате, перечитывая, как мне показалось, ранние дневники в тщетной попытке вернуть к жизни те мирные дни, когда у нее была более приятная воспитанница.
   Я беспокоилась за Женевьеву, вполне допуская мысль, что Клод права и в нынешней ситуации есть и моя вина.
   Я вспомнила нашу первую с ней встречу, вспомнила, как она заперла меня в каменном мешке, как еще до этого она пообещала познакомить меня со своей матерью, и повела меня к ее могиле, а там объявила, что мать была убита… ее собственным отцом.
   Наверное, именно эти воспоминания привели меня на кладбище де ла Таллей.
   Я пошла к могиле Франсуазы, еще раз прочла ее имя на странице раскрытой мраморной книги, а потом стала искать могилу дамы с портрета. Она должна была находиться там.
   Ее имени я не знала, знала лишь то, что она была графиней де ла Талль, но так как в юности она была любовницей Людовика XV, я догадалась, что дата ее смерти должна приходиться примерно на вторую половину восемнадцатого столетия. Вскоре я обнаружила могилу некоей Марии-Луизы де ла Талль, скончавшейся в 1761 году. Несомненно, это и была дама с портрета, и когда я подходила к украшенному скульптурами склепу, моя нога наткнулась на что-то. Я посмотрела вниз и не поверила собственным глазам: внизу я увидела крест, похожий на тот, что ранее обнаружила в крепостном рву. Я наклонилась и увидела обозначенную на кресте дату. И буквы. Я встала на колени и прочла: «Фидель, 1790».
   То же имя! Только дата другая. Собаку похоронили во рву в 1747 году. У этой собаки было то же имя, но другая дата смерти. Этот Фидель умер, когда мятежники штурмовали замок, и молодой графине пришлось бежать, спасая не только свою жизнь, но и жизнь еще неродившегося младенца.
   Несомненно, в этом была какая-то тайна! Я поняла это, стоя там. Тот, кто рисовал вокруг собаки ящик, похожий на гроб, и писал слова «Не забудь меня» на картине, пытался всем этим что-то сказать. Но что?
   Итак, на кладбище я наткнулась на вторую могилу Фиделя, и дата смерти должна означать что-то важное. Я опять опустилась на колени и стала внимательно рассматривать крест. Под именем Фиделя и датой были начертаны еще какие-то слова.
   «Не забудь»… разобрала я, и сердце мое заколотилось от волнения, поскольку надпись была такой же, как и на картине.
   «Не забудь меня». Что это могло значить?
   Только в одном я была уверена: я буду продолжать поиски, потому что я уже поняла, что это место не было могилой, в которой любящая хозяйка похоронила свою собаку. Могила собаки была одна — та, что во рву. Кто-то, живший в тысяча семьсот девяностом году — том роковом и знаменательном для всех французов году — пытался послать весточку в будущее.
   Это была трудная загадка и я твердо решила ее разгадать.
   Я поднялась на ноги и пошла с кладбища через рощицу к садам. Там был сарайчик, где хранился садовый инвентарь, я нашла в нем лопату и вернулась на кладбище.
   Когда я опять проходила через рощицу, у меня возникло неприятное чувство, что за мной следят. Я остановилась. Вокруг царила тишина, только птица, пролетая над моей головой, задела ветви деревьев.
   — Здесь кто-нибудь есть? — позвала я.
   Ответа не последовало. Какая же я глупая. Просто нервы сдают. Копаюсь в прошлом, и от этого разыгрывается воображение. Сильно же я изменилась с тех пор, как приехала в замок. Когда-то я была здравомыслящей девушкой. А теперь способна на самый безумный поступок…
   Что обо мне подумают, если увидят, что я собираюсь копаться на кладбище?
   Тогда мне придется объясняться. Но мне этого вовсе не хотелось. Я собиралась представить результаты моего замечательного открытия графу. Дойдя до креста, я опасливо огляделась. Никого поблизости не было, но для того, кто мог красться за мной через рощу, не представило бы труда спрятаться в одном из склепов.
   Я начала копать.
   Шкатулка была совсем близко от поверхности, и я сразу увидела, что она недостаточно велика, чтобы содержать останки собаки. Я подняла ее и стерла с нее грязь. Шкатулка была металлическая, и на ней были написаны те же слова, что и на кресте. «1790. Не забудь тех, кто был забыт».
   Открыть коробочку было трудно — она заржавела. Но вскоре мои усилия увенчались успехом, и то, что находилось внутри, соответствовало моим ожиданиям.
   Я догадалась, что на настенной росписи я открыла послание, намеренно оставленное там. Потому что здесь, в этой шкатулке, находился ключ, изображенный на картине рядом с собакой. На одном его конце были геральдические лилии.
   Теперь оставалось найти замок к этому ключу, и тогда я узнаю, что хотел сказать тот, кто оставил это послание. Это была ниточка, тянущаяся в прошлое — самое замечательное открытие, которое когда-либо сделали я или мой отец. Я просто жаждала поведать о нем кому-нибудь. Не кому-нибудь, конечно… а графу.
   Я посмотрела на ключ, лежавший в моей руке. Где-то должен быть замок к нему. Я должна найти его.
   Я осторожно положила ключ в карман. Шкатулку закрыла и снова закопала. Через несколько дней и видно не будет, что землю здесь кто-то потревожил.
   Вернувшись к сарайчику, я аккуратно поставила лопату на место. Потом пошла в замок, к себе в комнату. И пока я не дошла до нее и не закрыла за собой дверь, я не могла избавиться от ощущения, что за мной упорно следят чьи-то глаза.
   То были жаркие дни. Граф все еще был в Париже, а я к этому времени уже расчистила настенную роспись и теперь занималась ее реставрацией, на что уйдет не слишком много времени. Когда же реставрация росписи и нескольких картин в галерее будет закончена, у меня уже не будет повода задерживаться здесь. Будь я умнее, мне бы следовало сказать Клод, что я принимаю ее предложение.
   Близилось время сбора урожая. Очень скоро придет день, когда виноградари будут трудиться с самого раннего утра до поздней ночи.
   У меня было предчувствие, будто мы приближаемся к точке наивысшего накала событий, и когда сбор урожая закончится, с ним закончится и этот этап моей жизни. Куда бы я ни ходила, ключ был всегда при мне в кармане одной из нижних юбок. Этот карман был потайной — туда я прятала все, что боялась потерять, потому что он застегивался так, что спрятанные там вещи никак не могли выпасть.
   Я много размышляла о странном ключе, и пришла к заключению, что если я найду замок, который им закрывался, я обнаружу изумруды. Все указывало на это. Гроб был нарисован на картине поверх собаки в 1790 году — в том самом году, когда бунтовщики штурмовали замок. Я была уверена, что изумруды забрали из укрепленной комнаты и спрятали в каком-то потайном месте в замке. Этот ключ принадлежал графу, и я не имела права держать его у себя; но я не хотела отдавать его больше никому, и собиралась вместе с графом заняться поисками замка, к которому подходил ключ.
   Не скрою: у меня было страстное желание найти замок самой. А потом дождаться его возвращения и сказать: «Вот ваши изумруды».
   Они не могли находиться в какой-нибудь шкатулке. Ее давно бы уже обнаружили. Должно быть, это шкаф, сейф — такое надежно укрытое место, которое не смогли найти даже за столетие.
   Я начала с того, что обшарила каждый сантиметр своей комнаты, простукивая стены в поисках возможной скрытой полости.
   И тут я вдруг замерла, вспомнив стук, который мы с Женевьевой слышали как-то ночью. Кто-то еще занимался такими же поисками. Кто? Граф? Это было бы понятно, но с чего бы он, владелец замка, имевший право искать спрятанные сокровища, принадлежавшие ему по праву, стал искать их украдкой?
   Я вспомнила игру в поиски сокровищ, когда я нашла все подсказки, и меня осенило, что слова, написанные на шкатулке, были подсказкой того же рода.
   «Не забудь»… Не могли ли эти слова быть намеком на узников прошлого, прикованных в клетках или брошенных в каменный мешок, французское название которого происходит от слова oublier — забыть? Прислуга верила, что в темницах живут призраки «забытых», и отказывалась туда спускаться. Тому же могли верить и мятежники, штурмовавшие замок. Где-то там, внизу, был замок, к которому подходил ключ, лежавший в моем потайном кармане.
   Конечно, это каменный мешок. Подсказкой были слова «Не забудь тех, кто был забыт».
   Я вспомнила люк, веревочную лестницу, мои ощущения, когда Женевьева заперла меня там. Мне не терпелось обследовать каменный мешок, но при одном воспоминании об этом ужасном месте мне уже не хотелось идти туда одной.
   Следует сообщить Женевьеве о моем открытии? Я решила, что не стоит. Нет, я должна пойти туда одна, но нужно побеспокоиться о том, чтобы мое местонахождение было известно на случай, если неожиданно дверь люка захлопнется.
   Я направилась к Нуну.
   — Нуну, — сказала я, — я сегодня собираюсь обследовать каменный мешок. Думаю, что под штукатуркой может обнаружиться что-нибудь интересное.
   — Как та картина, которую вы нашли?
   — Что-то в этом роде. Там ведь только веревочная лестница и других выходов нет, поэтому если я не вернусь к себе в комнату к четырем часам, вы будете знать, где искать меня.
   Нуну кивнула.
   — Хотя она, конечно, больше этого не сделает, — сказала няня. — Вы можете не бояться, мисс.
   — Я и не боюсь, но все же знайте, где я буду.
   — Я запомню.
   Так же ради безопасности я упомянула о том, куда иду, служанке, которая принесла мне обед.
   — Правда, мисс? — сказала она. — Я бы ни за что не пошла.
   — Вам не нравится это место?
   — Подумайте только, мисс, что там творилось. Говорят, там появляются приведения. Вы ведь знаете об этом?
   — Такое часто говорят о подобных местах.
   — А все те люди… их там оставляли умирать… уф, ни за что бы не пошла.
   Сквозь одежду я нащупала в кармане ключ и подумала о том, какое это будет удовольствие повести графа в каменный мешок и сказать ему:
   — Я нашла ваши сокровища.
   Когда я стояла в комнате, где находился люк — единственный вход в каменный мешок — и наблюдала за игрой солнечных бликов на оружии, украшавшем стены, мне пришло в голову, что замок от ключа мог находиться и здесь, потому что те, о которых собирались забыть навсегда, сначала вступали в эту комнату.
   Ружей каких только размеров и видов там не было! А теперь ими когда-нибудь пользуются? Я знала, что обязанностью одного из слуг было периодически приходить сюда и чистить оружие.
   Если бы здесь что-нибудь было, сокровище давно бы уже нашли.
   Внезапно я заметила что-то блестящее на полу.
   Это были ножницы — такие ножницы я уже видела, — они используются для обрезки побегов виноградной лозы. Во время бесед с Жан-Пьером я часто замечала, как он вынимал такие ножницы из кармана и обрезал лозу.
   Я остановилась и подняла ножницы. Они имели необычную форму. Могло ли быть двое таких? А если нет, как могли ножницы Жан-Пьера попасть сюда?
   Я в задумчивости опустила их в свой карман. Потом, решив, что то, что я искала, скорее всего все-таки находится в каменном мешке, я взяла веревочную лестницу, открыла люк и спустилась в это печальное место, где погибали «забытые». Меня передернуло при воспоминании о тех ужасных мгновениях, когда Женевьева подняла лестницу и захлопнула дверь люка, и оставила меня там пережить ужасные мгновения среди этих стен, подобно сотням людей до меня.
   Жуткое место — тесное, узкое, темное, если не считать света из дверцы люка.
   Но я пришла не для того, чтобы позволить фантазиям одержать верх над здравым смыслом. Здесь «забытые» заканчивали свои дни, эта подсказка и вела меня сюда. Где-то здесь, в этом замкнутом пространстве, был замок, который открывался тем ключом.
   На стенах была знакомая штукатурка, положенная, должно быть, лет восемьдесят назад. Я слегка обстукала стену в поисках пустот, но ничего интересного не нашла. Осмотрелась вокруг, взглянула на потолок, на выложенный камнем пол. Я вошла в проем, который, как говорила Женевьева, был лабиринтом. Может быть, это где-то здесь? Света было недостаточно, чтобы хорошо осмотреть стены. Я положила руку на каменную колонну, но невозможно было представить себе, как можно здесь что-то спрятать.
   Я решила как следует осмотреть стены, и пока я этим занималась, слабый свет, струящийся из люка, исчез.
   Я вскрикнула от ужаса.
   Сверху на меня смотрела Клод.
   — Вы в новых поисках? — спросила она.
   Я посмотрела вверх на нее и двинулась к веревочной лестнице. Она с лукавым видом приподняла ее на несколько сантиметров от пола.
   — Провожу предварительное обследование, — ответила я.
   — Вы так много знаете о старинных замках. Я видела, что вы идете сюда, и догадалась, что вы замышляете.
   Я подумала — она следит за мной все время, надеясь, что я приму решение уехать.
   Я потянулась за лестницей, но она со смехом дернула ее вверх.
   — Вы не чувствуете некоторого беспокойства там, внизу, мадемуазель Лоусон?
   — Я думаю, для этого нет оснований.
   — Подумайте о призраках тех, кто умер ужасной смертью, проклиная оставивших их здесь умирать.
   — Я лично ничего плохого им не сделала.
   Я смотрела на веревочную лестницу, которую она держала так, чтобы я не могла ее достать.
   — Вы могли бы поскользнуться и упасть туда. Могло случиться все, что угодно. Вы могли бы быть здесь пленницей… как и другие.
   — Не надолго, — ответила я. — Меня будут искать. Я сказала Нуну и другим людям, что иду сюда, поэтому я здесь долго не задержусь.
   — Вы столь же практичны, сколь и умны. Вы думаете, что там можно найти настенную роспись?
   — В таких старинных замках никогда нельзя сказать заранее, что можно обнаружить. В этом-то и вся их прелесть.
   — Мне хотелось бы спуститься к вам, — она спустила лестницу, и дотронувшись до нее, я ощутила облегчение. — Но пожалуй не буду, — продолжала она. — Если найдете что-нибудь, надеюсь, вы нам сразу сообщите.
   — Несомненно. А сейчас в любом случае поднимусь наверх.
   — Вы собираетесь продолжить поиски?
   — Вполне возможно, хотя сегодняшний осмотр не дает оснований предполагать, что я там что-либо найду.
   Я крепко взялась за лестницу и поднялась в комнату.
   Из-за вторжения Клод я забыла о своей находке в оружейной комнате, но вернувшись к себе в комнату, я вспомнила о ножницах в своем кармане.
   Было еще рано, поэтому я решила пойти к Бастидам пешком и спросить, не принадлежат ли эти ножницы Жан-Пьеру.
   Мадам Бастид была одна. Я показала ей ножницы и прямо задала волновавший меня вопрос.
   — Да, — сказала она, — Жан-Пьер их ищет.
   — Вы уверены в том, что это действительно его ножницы?
   — Не сомневаюсь.
   Я положила их на стол.
   — Где вы их нашли?
   — В замке.
   Я увидела, как в ее глазах промелькнуло выражение страха. Дело, казалось, принимает более серьезный оборот.
   — Да, в оружейной комнате. Мне показалось весьма странным, что они были там.
   Наступила тишина, и стало слышно, как тикают часы на каминной полке.
   — Он потерял их несколько недель назад — когда ходил к господину графу, — сказала мадам Бастид, и я почувствовала, что она изо всех сил старается представить дело так, будто бы Жан-Пьер потерял ножницы до отъезда графа.
   Мы старались не смотреть друг на друга. Я поняла, что мадам Бастид встревожилась.
   В ту ночь мне плохо спалось: слишком много было волнений. Я размышляла, какая причина заставила Клод идти за мной к каменному мешку. Что было бы, если бы я не позаботилась о том, чтобы сообщить Нуну и служанке, что буду там? Я вздрогнула. Клод явно хотела убрать меня со своего пути, и терпение ее истощилось, потому что я никак не решалась принять ее предложение.
   И к тому же ножницы Жан-Пьера в оружейной комнате… Это не могло не вызвать беспокойство, особенно принимая во внимание странное поведение мадам Бастид, когда я их возвращала.
   Не удивительно, что я пребывала в смятении.
   Я наполовину уже задремала, когда дверь моей спальни отворилась. Вздрогнув, я проснулась, сердце мое заколотилось так, что готово было вырваться из груди. Я ощутила присутствие неведомого зла в своей комнате.
   Вскочив в постели, я увидела у подножия своей кровати туманный силуэт в голубом. Наверное, я еще не совсем проснулась, потому что в течение нескольких секунд думала, что лицом к лицу столкнулась с одним из призраков замка и только потом поняла, что это Клод.
   — Кажется, я напугала вас. Я думала, вы еще не спите. Я стучала в дверь, но вы не ответили.
   — Я дремала, — сказала я.
   — Я хотела поговорить с вами.
   Вид у меня был удивленный, и она продолжила — Вы, разумеется, думаете, что это не самый подходящий момент, но я никак не могла решиться на этот разговор… и я все откладывала…
   — Что вы хотите мне сказать?
   — У меня будет ребенок, — сказала она.
   — Поздравляю! — Но зачем, подумала я, будить меня, чтобы сообщить мне об этом?
   — Я хочу, чтобы вы поняли, что это значит.
   — Думаю, что это хорошая новость и, полагаю, не совсем неожиданная.
   — Я не сомневаюсь, что вы светская женщина и обладаете незаурядным умом.
   Я была несколько удивлена, услышав о себе такое, и не протестовала, хотя и чувствовала, что она пытается польстить мне, что было весьма странно.
   — Если это будет мальчик, он станет будущим графом, — продолжала она.
   — Вы полагаете, что у графа не будет собственных сыновей?
   — Вы, конечно, хорошо знакомы с семейной историей, чтобы понять, что Филипп здесь потому, что граф не намерен жениться. Если он не женится, мой сын унаследует Гейяр.
   — Может быть, и так, — сказала я. — Но что же вы хотите мне сказать?
   — Я говорю вам, что вы должны принять предложение, которое я вам сделала, пока еще не слишком поздно. Нельзя медлить с решением. Я собиралась поговорить с вами сегодня днем, но никак не могла решиться.
   — Но почему?
   — Я хочу быть совершенно откровенной. Как вы думаете, кто отец моего будущего ребенка?
   — Ваш муж, разумеется.
   — Мой муж не интересуется женщинами. Во всяком случае, он не может быть отцом. Видите, как это упрощает дело. Граф не желает жениться, но хочет, чтобы наследником был его сын. Вы понимаете?
   — Это меня совершенно не касается.
   — Это правда. Но я пытаюсь вам помочь. Я знаю, вы находите это странным, но я делаю это совершенно искренне. Конечно, я не всегда была любезна с вами. Поэтому вы удивляетесь, что я забочусь о вас. Может быть потому, что люди типа вас более ранимы, чем остальные. Граф привык всегда поступать по-своему, — так было заведено в их семье. Вам нужно уехать отсюда. Умоляю, позвольте мне помочь вам. Сейчас это в моих силах, но пока вы будете раздумывать, вы упустите свой шанс. Вы же признаете, что это прекрасная возможность?
   Я не ответила. Я могла думать лишь о том, что ее будущий ребенок — ребенок графа. Я не хотела этому верить, но это лишь подтверждало мои догадки. Ребенок унаследует титул и поместья. А услужливый Филипп будет выступать для всех окружающих в качестве его отца. Это цена, которую он должен заплатить за право называться графом, если настоящий граф умрет раньше него; это цена, которую он должен заплатить за то, чтобы называть замок своим домом.
   Она права, подумала я, — я должна уехать.
   Она напряженно смотрела на меня, и сказала, мягко, почти нежно:
   — Я знаю, что вы сейчас чувствуете. Он ведь проявлял к вам знаки внимания? Он никогда раньше не встречал таких, как вы. Вы так не похожи на всех нас, а его всегда привлекает новизна. Поэтому у него не может быть ничего постоянного. Вы должны уехать, чтобы оградить себя от большого разочарования.
   Она была похожа на призрак — призрак, предупреждавший меня о грозившей мне трагедии.
   — Так я устрою для вас эту поездку?
   Я спокойно ответила:
   — Я подумаю об этом.
   Она пожала плечами и выскользнула в дверь. На пороге она остановилась и обернулась ко мне.
   — Спокойной ночи, — нежным голосом промолвила она и исчезла.
   Я долго лежала без сна.
   Если я останусь, меня ждет тяжкое испытание. До сих пор я не понимала, какие горькие страдания могут выпасть на мою долю.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма

На следующее утро я продолжала трудиться над стенной росписью, дорабатывая последние штрихи, когда ко мне пришла очень расстроенная Нуну.
   — Женевьева, — сказала она — Она приехала и пошла прямо к себе в комнату. Она то плачет, то смеется, и я не могу добиться от нее, что случилось. Не могли бы вы помочь мне?
   Я направилась с ней в комнату Женевьевы. Девочка находилась в невменяемом состоянии. Она швырнула шляпу и кнут в угол комнаты, и сидела на кровати, уставившись в пространство.
   — Что случилось, Женевьева? — спросила я. — Может, я могу помочь?
   — Помочь! Чем вы можете помочь? Только если вы пойдете и попросите моего отца… — она в раздумье смотрела на меня.
   Я холодно спросила: — Попросить о чем?
   Она не ответила; сжав кулаки, она стукнула по кровати.
   — Я не ребенок! — кричала она — Я взрослая. Я не останусь здесь, если не захочу. Я убегу.
   У Нуну чуть дыхание не перехватило от ужаса: — Куда?
   — Куда захочу, и вы меня не найдете.
   — Не думаю, что мне захочется вас искать, если вы будете так себя вести.
   Она расхохоталась, но тут же успокоилась. — Говорю вам, мисс, я не позволю обращаться со мной, как с ребенком.
   — Что вас так расстроило?
   Она уставилась на носки своих сапожек. — Если я хочу иметь друзей, они у меня будут.
   — А кто сказал, что их не будет?
   — Нельзя отсылать людей только потому… — она остановилась и уставилась на меня. — Это не ваше дело. И не твое, Нуну. Уходи. Не стой здесь и не глазей на меня, будто я ребенок.
   Нуну готова была расплакаться, а я подумала, что будет лучше, если она своим присутствием не будет постоянно напоминать Женевьеве о том, что она ее няня. Поэтому я подала ей знак, чтобы она оставила нас. Она сразу же ушла.
   Я села на кровать и стала ждать. Женевьева угрюмо сказала:
   — Мой отец отсылает Жан-Пьера, потому что он мой друг.
   — Кто это сказал?
   — Об этом не нужно говорить. Я и так знаю.
   — Но почему он должен быть отослан по этой причине?
   — Потому что я дочь графа, а Жан-Пьер — винодел.
   — Не понимаю.
   — Потому что я выросла, вот почему. Потому что… — губы ее задрожали. Она бросилась на кровать и разрыдалась так, что все тело ее содрогалось.
   Я наклонилась к ней. — Женевьева, — мягко позвала я ее, — вы хотите сказать, что они боятся, что вы влюбитесь в него?
   — Теперь вы смеетесь! — закричала она, повернув разгоряченное лицо ко мне. — Говорю вам, я достаточно взрослая. Я не ребенок.
   — Я этого и не говорила. Женевьева, вы влюблены в Жан-Пьера?
   Она не ответила, поэтому я продолжила: — А Жан-Пьер?
   Она кивнула — Он сказал мне, что поэтому папа отсылает его.
   — Понимаю, — медленно сказала я.
   Она зло рассмеялась. — В Мермоз. Я убегу с ним. Я не останусь здесь, если он уедет.
   — Это Жан-Пьер предложил?
   — Вы все расспрашиваете меня. Вы не на моей стороне.
   — На вашей, Женевьева. Я на вашей стороне.
   Она поднялась и посмотрела на меня. — Правда?
   Я кивнула.
   — Я думала, что не на моей, потому что… потому что думала, что вам он тоже нравится. Я ревновала к вам, — призналась она наивно.
   — Не надо ревновать ко мне, Женевьева. Но вам нужно быть разумной. Когда я была молода, я тоже влюбилась.
   Она улыбнулась. — Вы, мисс?
   — Да, — ехидно сказала я, — даже я.
   — Это, наверное, было забавно.
   — Тогда это казалось трагичным.
   — Почему? Ваш отец его отослал?
   — Он не мог этого сделать. Но он заставил меня понять, что это невозможно.
   — И это было невозможно?
   — Как обычно, когда вы слишком молоды.
   — Вы пытаетесь повлиять на меня. Я не буду вас слушать. И говорю вам, что когда Жан-Пьер уедет в Мермоз, я поеду с ним.
   — Он уедет после сбора урожая.
   — И я тоже, — решительно сказала она.
   Я видела, что бессмысленно разговаривать с ней, когда она в таком настроении.
   Я была озадачена: придумала ли она, что Жан-Пьер влюблен в нее, или он сказал ей это? Мог ли он сделать это в то же время, когда просил меня выйти за него замуж?
   Я вспомнила, как сверкали от ненависти глаза Жан-Пьера.
   Мне казалось, что главная страсть его жизни — ненависть к графу, и из-за интереса графа ко мне он сделал мне предложение. Женевьева — дочь графа… Уж не пытался ли он соблазнить ее?
         На следующий день был назначен сбор винограда. Небо над головой было безоблачно синим; солнце светило жарко и налитые виноградные гроздья созрели для сбора.
   Предстоящее событие вовсе не занимало меня. Я думала о Жан-Пьере и его желании отомстить графу. Я наблюдала за Женевьевой, потому что в таком настроении ее поведение могло быть непредсказуемым. К тому же, я не могла избавиться от зловещего чувства, что за мной следят.
   Я очень хотела встретиться наедине с графом, но он, казалось, игнорировал меня, и я подумала, что это, может быть, к лучшему, потому что мои чувства были в полном смятении. Клод несколько раз многозначительно замечала, что моя работа близится к концу. Как она хотела избавиться от меня! Несколько раз я встречала Филиппа, как всегда спокойного и дружелюбного.
   После признания Женевьевы я размышляла, как мне действовать, и неожиданно подумала, что единственным человеком, который мог помочь мне, была бабушка Жан-Пьера.
   День уже клонился к вечеру, когда я пошла проведать ее. Как я и предполагала, она была дома одна, потому что на виноградниках кипела работа по подготовке к следующему дню, и даже Ива и Марго около дома не было видно.
   Она как всегда пригласила меня войти, и без особых предисловий я рассказала ей о том, чем была обеспокоена.
   — Жан-Пьер сделал мне предложение, — сказала я.
   — А вы его не любите.
   Я покачала головой.
   — Он тоже меня не любит, — продолжала я. — Но он ненавидит графа.
   Я увидела, как вздулись вены на ее руках, когда она оцепила их.
   — А еще Женевьева, — продолжала я. — Он уверил ее…
   — О нет!
   — Она так легко возбудима и ранима, что я боюсь за нее. Она в истерическом состоянии, потому что его отсылают. Мы должны что-то предпринять… не знаю, что. Но я боюсь, что произойдет что-нибудь ужасное. Его ненависть… она неестественна.
   — Это у него врожденное. Постарайтесь понять. Каждый день он смотрит на замок и думает: Почему он принадлежит графу… и не только замок, но и власть? Почему не?..
   — Но это абсурд. Почему он должен так чувствовать? Вся округа смотрит на замок, но они же не думают, что он должен принадлежать им.
   — Это другое дело. В нас, Бастидах, течет кровь замка. Бастид! Здесь на юге это значит «деревенский дом»… но не могло ли это когда-то значить bastard — «незаконнорожденный»? Имена так красноречивы.
   — По соседству живет немало людей, в жилах которых, как говорят, тоже течет кровь владельцев замка.
   — Это так, но с Бастидами все по-другому. Мы были ближе к замку. Мы принадлежали к нему, и прошло не так много лет, чтобы мы могли это забыть. Отец моего мужа был сыном графа де ла Талля. Жан-Пьер знает об этом; и когда он смотрит на замок, когда видит графа, он думает: «Так и я мог бы ездить по этой земле. Виноградники могли принадлежать мне… и замок тоже».
   — Это… это нездоровые мысли.
   — Он всегда отличался гордыней. Любил слушать рассказы о замке, которые бытуют в нашей семье. Он знает, как графиня укрывалась здесь, в этом доме… как здесь родился ее сын, как он жил здесь до тех пор, пока не вернулся к бабушке в замок. Видите ли, у мадам Бастид, которая прятала их, тоже был сын; он был на год старше маленького графа — но отец у них был один.
   — Я понимаю, это серьезная связь, но это не объясняет зависти и ненависти, которая длится годы.
   Мадам Бастид покачала головой, а у меня вырвалось: — Вы должны заставить его понять. Если он будет продолжать так, случится трагедия. Я чувствую это. В лесу, когда в графа стреляли…
   — Это был не Жан-Пьер.
   — Но если он его так ненавидит…
   — Он не убийца.
   — Тогда кто?
   — У такого человека, как граф, несомненно, есть враги.
   — Никто не питает к нему такой ненависти, как ваш внук. Мне это не нравится. Это нужно прекратить.
   — Вы, должно быть, всегда пытаетесь восстановить людей до того состояния, в котором, по вашему мнению, они должны быть, Даллас. Человеческие существа не картины, знаете ли. И…
   — И я не столь совершенна, чтобы стремиться изменить других. Я знаю. Но я считаю, что может произойти трагедия.
   — Если бы можно было читать тайные мысли, которые возникают в головах людей, поводов для тревоги было бы больше чем достаточно. Но, Даллас, а как же вы? Вы ведь влюблены в графа?
   В ужасе я отшатнулась от нее.
   — Мне это ясно так же, как вам ясна ненависть Жан-Пьера. Вы встревожились не потому, что Жан-Пьер испытывает столь разрушительные эмоции, а потому, что он ненавидит графа. Вы боитесь, что он причинит ему какое-то зло. Эта ненависть существует многие годы. Она необходима Жан-Пьеру. Она тешит его гордыню. А ваша любовь, Даллас, представляет большую опасность для вас, чем для него — его ненависть.
   Я молчала.
   — Моя дорогая, вам нужно уехать. Это говорю я, старая женщина, которая видит гораздо больше, чем вы думаете. Можете ли вы быть здесь счастливы? Женится ли граф на вас? Будете ли вы жить здесь в качестве его любовницы? Не думаю. Это не устроит ни его, ни вас. Уезжайте домой, пока еще есть время. В вашей собственной стране вы научитесь забывать — вы еще молоды и встретите того, кого сможете полюбить. У вас будут дети, и они научат вас забывать.
   — Мадам Бастид, — сказала я. — Вы обеспокоены.
   Она молчала.
   — Вы боитесь того, что сделает Жан-Пьер.
   — В последнее время он изменился.
   — Он сделал предложение мне; он убедил Женевьеву, что она влюблена в него… что еще?
   Она колебалась.
   — Наверное, мне не следовало вам это говорить. У меня не выходит из головы с тех пор, как я узнала. Когда графиня ускользнула от мятежников и нашла убежище здесь, она и оставила Бастидам маленькую золотую шкатулку. Внутри шкатулки был ключ.
   — Ключ! — эхом отозвалась я.
   — Да, маленький ключ. Я никогда раньше таких не видела. На одном конце его были геральдические лилии.
   — Да? — нетерпеливо сказала я.
   — Шкатулка была оставлена нам. Она дорого стоит и спрятана в надежном месте. Ключ должен храниться до тех пор, пока он не потребуется. До тех пор его нельзя трогать.
   — И его никогда не требовали?
   — Нет, никогда. По тем рассказам, которые дошли до нас, мы не должны никому говорить, что он у нас, чтобы его не потребовали чужие. Поэтому мы никогда не рассказывали ни о ключе… ни о шкатулке. Было сказано, что графиня говорила о двух ключах… один в шкатулке, а другой спрятан в замке.
   — Где ключ? Можно взглянуть на него?
   — Он исчез… недавно. Кто-то его взял.
   — Жан-Пьер! — прошептала я, — Он пытается найти замок от ключа.
   — Может быть.
   — И когда же он это делает?
   Она схватила меня за руку. — Если он найдет то, что ищет, ненависти его придет конец.
   — Вы говорите об изумрудах.
   — Если бы он нашел изумруды, он бы счел, что получил свою долю. Я боюсь, что именно это у него на уме. Я боюсь, что эта… навязчивая идея, как язва в его мозгу. Даллас, я боюсь, что это ни к чему хорошему не приведет.
   — Вы могли бы поговорить с ним?
   Она покачала головой.
   — Бесполезно. Когда-то я пыталась. Вы мне нравитесь. Вы тоже не должны пострадать. На первый взгляд все выглядит таким безобидным… это лишь иллюзия. Никто из нас не показывает своего истинного лица миру. Вы должны уехать. Вы не должны быть втянуты в эту многолетнюю борьбу. Уезжайте и начинайте все снова. Пройдет время, и все это покажется вам дурным сном, а все мы — марионетками в театре теней.
   — Никогда.
   — Тем не менее, это так… потому что это жизнь.
   Я ушла от нее и отправилась в замок. Я поняла, что не могу больше стоять в стороне. Я должна была действовать. Как — этого я еще не знала.
         Половина седьмого утра — в это время раздался призыв на сбор винограда. Со всех окрестностей мужчины, женщины, дети стекались к винограднику, где Жан-Пьер и его отец давали им распоряжения. Во всяком случае, сказала я себе, сегодня ни о чем, кроме сбора винограда, никто не будет заботиться.
   В кухнях замка, по старинной традиции, готовили пищу для всех работников, и как только сошла роса, работа началась.
   Сборщики работали парами: один срезал грозди и осматривал, удаляя плохие ягоды, а другой держал ивовую корзину так, чтобы гроздья не помялись.
   С виноградника доносились звуки песен, когда работники сходились и запевали песни своего края. Это тоже было старинной традицией, о которой рассказывала мне мадам Бастид. Существовала даже поговорка «Поющий рот виноград не ест».
   В то утро я не работала. Я пошла на виноградники, чтобы посмотреть. Жан-Пьера я не видела. Он был слишком занят, чтобы обращать внимание на меня, на Женевьеву, чтобы ненавидеть.
   Я почувствовала себя лишней. Мне нечего было там делать. Мне здесь не было места, и это было символично.
   Я пошла в галерею и посмотрела на свою работу, которая очень скоро будет завершена.
   Мадам Бастид, мой хороший друг, посоветовала мне уехать. Я думала о том, не говорит ли мне то же самое граф, избегая меня. Он испытывал некоторое расположение ко мне, в этом я была уверена, и эта мысль немного поддержит меня, когда я уеду. Как бы мне ни было грустно, я буду напоминать себе о наших встречах. Любовь? Наверное, я не из тех, кто возбуждает сильную страсть. От этой мысли я чуть не рассмеялась, понимая всю абсурдность положения. Граф — светский, опытный, искушенный… и я: непривлекательная женщина, возможно, несколько одаренная, гордящаяся своим здравомыслием, которого, как показывает ее поведение, ей очень не достает. Но все же я буду всегда вспоминать наши теплые отношения.
   Его нынешняя неприступность говорила о том, что все в прошлом, он, как и мадам Бастид, словно намекал мне: «Уезжайте. Так будет лучше».
   Я вынула ключ из кармана. Я должна отдать его графу и рассказать ему, как я его нашла. Потом я объявлю: «Работа почти закончена. Я скоро уезжаю».
   Я посмотрела на ключ. У Жан-Пьера был точно такой же. И он искал тот же замок, что и я.
   Я вновь подумала о том, что за мной постоянно кто-то следил. Мог ли это быть Жан-Пьер? Он мог видеть меня в тот день на кладбище и боялся, что я найду то, к чему он так отчаянно стремился.
   Он не должен украсть изумруды, потому что, в чем бы он себя не убеждал, это будет кражей, и если его поймают…
   Это будет невыносимо. Какое несчастье может обрушиться на тех людей, к которым я так привязалась!
   Убеждать его не было смысла. Оставалось только одно: найти изумруды раньше него. Если они существуют, они должны находиться где-то в темницах, потому что в каменном мешке их определенно не было.
   И я, наконец, получила такую возможность, потому что едва ли кто-нибудь оставался сегодня в замке. Я вспомнила, что у двери в темницы я видела фонарь, и пообещала себе, что на этот раз зажгу его и осмотрю все как следует. Дойдя до центральной части замка, я стала спускаться по каменным ступеням. Когда я стала открывать обитую железом дверь в темницы, она отвратительно заскрипела.
   Там царил леденящий холод, но я твердо решила идти дальше, поэтому зажгла фонарь и подняла его над головой. Он осветил влажные стены, поросшие мхом, клетки, вырезанные в стенах, кольца с цепями.
   Мрачное место, темное, неприветливое, в котором столько лет бродят призраки страдающих людей, жертв жестокого века.
   Где же здесь может находиться потайной замок?
   Я вступила во мрак, и сразу же меня охватил невыразимый ужас. Я, наконец, поняла, как чувствовали себя в прошлом мужчины и женщины, когда их бросали сюда. Я ощутила смертельный страх и безнадежность.
   Мне казалось, что каждая клеточка моего тела кричала: «Уходи. Здесь смерть». Мое восприятие необычайно обострилось, как, наверное, всегда бывает в минуты серьезной опасности: я знала, что я не одна, что за мной следят.
   Помню, как промелькнула мысль: Если кто-то подстерегает меня в темноте, почему он не нападает сразу же…
   Но я знала, что кто бы там меня не поджидал… он ждет, что я что-то предприму, и в этот самый момент и нанесет удар. О Жан-Пьер, подумала я, ты ведь не причинишь мне зла — даже за изумруды Гейяра.
   Пальцы мои дрожали. Я презирала себя. Я была ничем не лучше тех суеверных слуг, которые не желали сюда ходить. Я боялась, как и они, призраков прошлого.
   — Кто здесь? — закричала я храбро.
   Эхо отозвалось жутким потусторонним гулом.
   Я знала, что должна немедленно уйти. Инстинкт предупреждал меня. Немедленно! И больше не приходить сюда одной.
   — Кто-нибудь здесь есть? — сказала я. И добавила вслух: Кажется, ничего здесь нет…
   Я не знала, почему я заговорила вслух. Я хотела отогнать страх, охвативший меня. Там, во тьме, скрывался не призрак. Мне следовало больше бояться живых, а не мертвых.
   Я отступила — как можно медленнее — к двери. Задула фонарь и повесила его на место. Теперь я была уже за железной дверью; поднялась по ступеням и сразу же поспешила в свою комнату.
   Больше нельзя ходить туда одной, говорила я себе. Я представила себе, как захлопывается тяжелая дверь. Как какая-то темная сила бросается на меня. Я не могла представить ее себе, но поняла, что тогда мое желание навсегда остаться в замке осуществилось бы.
   Я решилась. Нужно пойти и поговорить с графом безотлагательно.
         В Гейяре виноград мяли традиционным способом. В других местах страны могли использовать прессы, но в Гейяре все делали по старинке.
   Старые методы, имеют свои преимущества, — говорил Арман Бастид. — Наше вино не похоже ни на какое другое.
   Теплый воздух был наполнен звуками шумного веселья. Виноград собрали, и три пары ног уже готовы были залезть в котел.
   Давильщики винограда отдраили свои ноги до блеска; музыканты настраивали инструменты. Царило оживление.
   Сцена эта в лунном свете показалась мне фантастической, никогда раньше ничего подобного я не видела. Вместе с остальными я смотрела, как давильщики в коротких, выше колен, белых штанах вступили в котел и начали танцевать.
   Я узнала старую песню, которую когда-то впервые спел мне Жан-Пьер, и теперь она наполнилась для меня особым значением:
               «Чем мы хуже богачей?
     Разве тем, что мы бедней?..»
             Я видела, как танцующие погружаются все ниже и ниже в лиловый сок, лица их блестели, голоса звонко звучали. Музыка ускоряла темп; музыканты столпились вокруг котла. Руководил ими Арман Бастид со скрипкой; еще были аккордеон, треугольник и барабан, у кого-то из давильщиков были в руках кастаньеты; и под эти звуки они кружились и кружились в котле.
   Танцующим передали коньяк, и они выразили свое одобрение тем, что песня зазвучала громче, а танец стал еще живее.
   Мельком я заметила Ива и Марго; вместе с другими детьми они танцевали, страшно возбужденные, вскакивали и смеялись, изображая давление винограда.

Подпись автора

От всякой беды есть два лекарства – время и молчание.
А. Дюма